Облом

– Ни сном, ни духом я тому не касаем. Как на суду говорю, – оправдывался он, держа растопыренную заскорузлую ладонь на груди.

– Откуда ж эта брехня, скажи мне, – пытал председатель. – От кого он скрывался?

– Да вы Глафиру спросите. Она упрочит мою невинность.

Взошедшая на дознание Глашка, обороняясь, делала такие большие глаза, что председатель сам смутился несуразице.

– Он же вчера помер в своем погребе. А я вчера весь день с лесничихой под Лопатником в малинниках плутала. Кто там меня, медведь разве только, щупал бы?

И только тут осенило председателя, что следовало бы начинать следствие с жены умершего. Но дойдя до парторговского дома и найдя его запертым на замок, он сам уже, однако, домыслил ход событий: видно, успели увезти в район, на вскрытие.

Тем временем далеко от происшествия, в областном городе, аукнулись деревенские события. Племянник Митяя – Витек, ежегодно отправлявший летние каникулы у своей бабки и уже повзрослевший, обремененный шоферской специальностью, не упускал случая хоть на денек-другой нагрянуть к гостеприимным, доброхотливым родственникам в деревню. Поздно вечером, открыв по чьему-то настойчивому стуку дверь, он получил из рук в руки телеграмму: «Умер Васька».

Наутро, еще и шофераЎ не хлопали капотами автомашин, он подошел к завгару, протянул ему бланк.

– Родственник что ли? – прочитав, спросил завгар.

– Ага, – и не моргнул паренек.

– Что ж без печати? Такие ведь заверяются.

– Ага, – повторил паренек.

– Ну да ладно. И без печати умирает человек.

– Ага.

– Чего ты все агакаешь? Двух дней хватит обернуться?

– Хватит, Николаич, хватит. Послезавтра выйду.

Уже в следующую минуту Витек, размахивая курткой, бежал наперерез выезжавшему из бокса самосвалу. На ходу заскочил в кабину.

– Куда тебе сегодня? Подбрось до станции.

Увязшее в июльском ведре солнце щедро палило зноем подсолнечное поле, благоухающую по его закраине полынь, потрескавшуюся, уже и без того горячую, ленту проселочной дороги. И даже вечером, когда каймленные желтыми венками шляпки, развернувшись вслед за светилом на сто восемьдесят градусов, казалось, вдоволь уже насытились теплом и светом, зной неохотно уступал голубой эфир грядущей свежести. Витек до сумерек просидел на камне у обочины, пока не увидел, как в излучине дорожной ленты запылила легковушка. Поравнявшись с пареньком, она затормозила. Из растворившейся дверцы появилась голова Михаила Трофимыча.

– Садись. Нас ведь ждешь.

Жена Михаила Трофимыча подвинулась на заднем сиденье, освобождая место пареньку.

– Что-то незнакома мне твоя личность, – говорил Михаил Трофимыч, поворачивая голову назад к попутчику. – К кому едешь?

– К бабушке.

Попутчик изложил словоохотливому Михаилу Трофимычу цель поездки. Сообщил о погибели своего любимца. И не заметил того, как вскинул брови важный дядька, услышав о смерти козла; вробе б даже морщинки расправились на его, словно придавленном к скулам, лбу. Шофер же почему-то, не переставая следить за вбегающей под капот дорогой, все время отворачивался лицом к обочине, словно заинтересовавшись раскачивающимися шляпками подсолнечного поля.

Мать Глаши – баба Нюра, по причине немощи рук и ног своих, поверженных ревматизмом, принуждена была оставаться на обочине столбовой дороги колхозных трудовых будней. Чтобы исполнить требуемый трудовой стаж для получения с надлежащего срока пенсии, она отправляла, также необходимую в повседневье, должность уборщицы правления колхоза, за что и выписывал ей счетовод трудодни. Была она хозяйкой доброй, не ленилась в деле, не жаловалась на боли в суставах, и даже тихая слабость – приносить с собой на работу непременную четвертушку с чистой как слеза влагой, к которой она, остававшаяся вечером одна во всей конторе, время от времени прикладывалась, – не порушили ее репутации средь односельчан.

В тот вечер баба Нюра, не включая лампочек, в сумеречной тишине протирала подоконники, как вдруг услышала шаги в сенцах и, обернувшись на скрип дверных петель, увидела вошедшего в коридор Михаила Трофимыча. Тот неспешно прошел мимо, невнятно, усталым голосом, буркнув приветствие уборщице, и скрылся за дверью своего кабинета. Баба Нюра, не в состоянии поднять руку для крестного знамения, застыла недвижимой. Но в следующий момент бурно возвернувшиеся силы придали ее ногам такую резвость, какую не обретал еще, должно быть, ни один ревматизм. Она с лицом, будто посыпанным пеплом, предстала перед дочерью, которая хлопотала с чугунками у печи.

– Иль стряслось что, мам? На тебе лица нет, – встревожилась Глаша.

Баба Нюра только теперь дрожащей рукой стала осенять грудь свою.

– Восстал, доченька, дух умершего восстал. Трофимыч обретается в правлении.

Дочь, не понимая, смотрела на мать.

– Вот те Христос! Только что к себе в кабинет пошел.