О возвышенном

В этом крике подлинный пафос Аякса; ведь не о своей жизни просит герой, такая просьба была бы для него чересчур низкой, но Аякс, потеряв в наступившем мраке возможность проявить свое благородное мужество, раздражен этой внезапной передышкой в сражении и просит, чтобы скорее засиял свет, при котором он сумеет достойно встретить смерть, даже если его противником окажется сам Зевс.

11. Тут уж сам Гомер, уподобляясь попутному ветру, сливается в одном дыхании с воинами. Сам он становится

Словно Арей, сотрясатель копья, иль огнь
истребитель,
Если меж гор он свирепствует, в чащах
глубокого леса:
Пена клубится из уст…[13]

12. Но в «Одиссее», которую тоже по многим причинам нельзя забывать, обнаруживается, что в старости, на закате своего великого гения, поэт предпочитает повествование. То, что «Одиссея» младше «Илиады»[14], подтверждается всевозможными фактами: даже воспоминания о троянских страданиях внесены в «Одиссею» в форме далеких отголосков Троянской войны, герои «Одиссеи» оплакивают свои несчастья и вспоминают о них как уже о давно минувших событиях. Дело обстоит только так: «Одиссея» является заключением «Илиады».

Лег там Аякс бедоносный, там лег Ахиллес,
и советов
Мудростью равный бессмертным Патрокл,
и лежит там мой милый
Сын Антилох…[15]

13. По той же самой причине, как я думаю, «Илиада», созданная поэтом в расцвете творческого вдохновения, представляет собой всецело действие и борьбу, а «Одиссея», почти полностью повествовательная, так типична для старости. В «Одиссее» Гомера можно сравнить с заходящим солнцем, утратившим свою прежнюю мощь, но еще сохранившим былое величие. У поэта нет уже той силы, которая поражала в илионских сказаниях; возвышенное здесь уже не столь равномерно, чтобы отказываться от опоры; нет у него ни безудержного потока чередующихся страстей, ни быстрой смены настроений, ни общественного звучания, ни богатства разнообразных образов, заимствованных из действительности. Подобно тому как после прилива отступает Океан, утрачивая былые размеры, так и в «Одиссее» наш взор замечает в сказочных и неправдоподобных отступлениях постоянные отливы возвышенного.

14. Однако, говоря об этом, не забыл я ни бурь в Одиссее, ни событий в пещере циклопа[16], ни всего остального в том же роде. Но речь идет о старости, пусть даже о старости самого Гомера. И во всех лучших местах «Одиссеи» сказка все же неизбежно одолевает правду.

Я позволил себе это отступление, чтобы показать, как самый великий поэт на закате своих дней с легкостью поддается многословной болтливости. Вспомним, например, рассказы о мехах, о героях, обращенных Киркой в свиней и названных у Зоила плачущими поросятами[17], о Зевсе, которого, подобно птенцу, кормили голубки[18], об Одиссее, целых десять дней голодавшем во время кораблекрушения[19], или, наконец, все небылицы при убийстве женихов[20]. Как же иначе назвать все эти побасенки, как не грезами Зевса?!

15. Свои взгляды на Одиссею я высказал здесь еще и для того, чтобы ты понял, как в старости у великих писателей и поэтов патетический стиль сменяется бытописанием. Ведь и у Гомера рассказ о повседневной жизни в доме Одиссея напоминает некую бытовую комедию.

Глава десятая

1. Теперь посмотрим, можно ли каким-нибудь образом сделать речь возвышенной.

Известно, что все предметы обладают от природы теми определенными составными частицами, которые и составляют их целое. Следовательно, возвышенное необходимо искать путем отбора из всего целого неких основных выражений. Затем же, помня об их обязательной взаимосвязи, вновь следует их объединить. Сначала слушатель будет поражен отдельными образами, а затем оценит все богатство отобранного.

2. Именно так поступает Сапфо[1]. Изображая чувства любви, она заимствует их каждый раз как из обстоятельств, соответствующих данному положению, так и из самой действительности; каким же образом раскрывается ее дарование? Оно обнаруживается в том, с какой поразительной силой отбирает она во всем самое глубокое и великое, чтобы потом создать единый образ.