o c24ec28d571a6d65

пробормотала Василиса. «Ну, точно понесла, я еще, когда подумала, что кровей у нее нет».

Девушка посмотрела на нежное, румяное от холода личико сына и тихо сказала: «Ну, будем

батюшку твоего ждать, а что уж он решит – то, одному Господу ведомо».

Она приказала себе не плакать и вернулась в чум, где уже горел костер в очаге – жарко,

весело.

-Ну, еще немножко, - попросила Федосья, чуть тыкая палкой оленей. «Через буран же вы

меня провезли, так поднатужьтесь уже».

Она затянула плотнее капюшон малицы и оглядела нарты. «Ну, двоих-то выдержат, -

пробормотала она, - а я рядом побегу. Все равно ни Волк, ни Гриша с оленями обращаться

не умеют, пущай сидят себе спокойно».

Буран уходил на север, туда, где над горизонтом висели серые, еще набухшие снегом тучи.

«Нарты-то у батюшки крепкие, - улыбнулась Федосья, - сразу видно, под себя делал. Вона,

как начало мести, я оленей-то к ним привязала, заползла под них и шкурами накрылась - и

миновала самая пурга-то. А потом потихоньку поехали».

Она оглянулась на чуть заметную полоску заката за спиной и приподнялась, вглядываясь в

холмы на той стороне покрытого толстым льдом слияния рек. Бревенчатые, высокие стены

крепостцы чуть играли золотым светом свежего дерева.

- Сразу видно, Волка работа, - улыбнулась девушка. «Он на совесть строит. Вот только

подождать надо, не след мне в ворота-то ломиться, все ж воевода там. Вон там, в лесочке,

оленей привяжу, да и посмотрю – рано или поздно кто-то из них на реку-то выйдет».

Волк и Гриша стояли над прорубью. «Вот смотри, - Волк нагнулся и смел со льда снег, - как

Вася, упокой Господи душу его, утонул, оттепель была, лед тут подтаял немножко. Кто на

краю стоял – того следы и остались. А потом морозы ударили, снегом замело. А сие, -

мужчина потянул из правого кармана полушубка какой-то листок, - я с пальцев бедного Васи

срисовал.

- Одно и то же, - сказал Гриша, сравнивая рисунок гвоздей на подошве. «И у кого это сапоги

такие? – зловеще спросил Григорий Никитич.

- А сие, - Волк вытянул из левого кармана еще один лист, - я от воеводы Данилы Ивановича

принес. А все потому, что дверь-то в палаты закрыта была на засов, а в сенях не было

никого. Глянь, - он протянул другу отпечаток.

Гриша выматерился, - тихо, - и сказал: «И как это ты додумался, Волк?».

- Повязали меня так, - Михайло усмехнулся в белокурую, покрытую инеем бороду. «Ты ж,

Григорий Никитич, не в обиду тебе будь сказано, на третьем деле своем и попался, а я с

четырнадцати лет на большой дороге гулял».

Мужчины медленно пошли по тропинке обратно к берегу.

- Ну вот, - Волк засунул руки в карманы, - слушай. Той весной под Москвой все в грязи

тонуло, а после Пасхи как отрезало – ни одного дождя, и жара несусветная. Ну, взял я обоз,

что в Смоленск с золотом шел, и, значит, думаю – денег до Успения хватит мне, погуляю

вдоволь.

Спускаюсь по Красной площади как-то раз, и вижу – стоит мужик гладкий, на Троицкую

церковь дивится, по одеже видно – поляк, али немец какой. Купцы иностранцы, кто с

Английского двора, али со слободы – те уж наученные, кису напоказ не выставляют. А тут

сразу понятно – гость, значит, первопрестольной столицы.

Ну, я к нему подваливаю, и говорю – мол, девицы у нас на Москве красивые. А я и тех из

оных знаю, что не только красивые, но и веселые, могу мол, познакомить.

- Это по-каковски ты ему говорил-то? – усмехнулся Гриша.

- Я на пальцах, Григорий Никитич, с любым человеком объяснюсь, - вздернул бровь Волк, -

будь он хоша басурманин, хоша кто. Лицо у меня такое, - на губах Волка заиграла улыбка, -

доверяют мне люди. Это от матушки моей, упокой господи душу ее. Ну вот, завел я его в

Замоскворечье, только кинжалом успокоил, как на тебе – из-за поворота стрельцы одвуконь.

Когда надо, их не дождешься, а не надо – они тут как тут, - рассмеялся Волк.

- А я над трупом с кинжалом в руках стою. Ну, Москву я знаю, ушел бы от них, да ногу

подвернул, - Михайло хотел ругнуться, но сдержался. Привозят меня в Приказ Разбойный, а

там дьяк, Анисим, старый знакомец мой, смотрит на меня этак ласково и говорит: «А ты

сапоги-то покажи свои, Михайло Данилович». А сапоги у меня сафьяновые были, дорогие, я

ж говорю, щеголь я был известный.

Ну, кладу ему ноги на стол и улыбаюсь: «Милости прошу, Анисим Федорович, хоша все

подошвы рассмотрите». А эта сука бряк на стол мне оттиск моей же подошвы, и смеется

гаденько: «Сие на смоленской дороге нашли, Волк, в том самом месте, где обоз с золотом

как скрозь землю провалился». Представляешь, он раствор, коим кирпичи скрепляют, в мой

след залил».

- Умно, - присвистнул Гриша.

-Да, я из-за сего умника чуть на плаху не лег, - кисло ответил Волк и вдруг оживился: «А я

тогда, в остроге, вот о чем подумал. Сейчас идешь на дело, ну, руками, понятно, за все

хватаешься, следы свои оставляешь. А вот смотри – Михайло вынул кинжал и уколол себя в

палец. «Скажем, в крови я измазался, и палец к чему-то приложил, ну, например, к тебе,

ежели ты труп. Руку дай».

- Спасибо, - ехидно отозвался Григорий, но сняв рукавицу, протянул кисть. «Видишь, вот эти