o c24ec28d571a6d65

-Не запрошу, - она еще шире раздвинула ноги. «Горячее печки, - сказал он, вдыхая ее

сладость. «Сейчас ведь губы обожгу».

- Боишься, Михайло Данилович? – он взглянул в мерцающие зеленые глаза, и вдруг

вспомнил того ирбиза, что убил прошлым годом в горах.

- Не боюсь, - он рассмеялся, и протянув руку наверх, почувствовал, какая она вся – жаркая и

влажная. «Вот так, - прошептал Волк, целуя ее – везде, куда мог дотянуться.

- А ну погоди, - Федосья потянула его к себе. «Я тоже хочу, попробовать-то».

- Еще не напробовалась? – Волк увидел внизу ее вишневые, блестящие губы.

- Никогда не напробуюсь, - он застонал, и, опустив голову между ее ног, пробормотал: «Да и

я тоже».

После, ополоснув полок и стены, он немного постоял на маленьком, заваленном сугробами

дворе – в одной рубахе, хотя мороз был крепкий, и, взглянув на закат, потянувшись, сказал:

«Хорошо!».

- Гриша! – крикнул Волк, услышав из-за забора звук топора. «Как хозяйка-то твоя?».

- Да вроде ничего, с Божьей помощью, - Григорий Никитич улыбнулся. «Боится, конечно, что

мать ее не поспеет – вон, бураны какую неделю. Страшно, все ж дитя первое».

- А ты и рад, небось, - Волк шутливо подтолкнул друга. «Все ж первый сибиряк коренной

будет!».

- Может, то дочка, - озабоченно сказал Гриша. «Мне, правда, разницы нет, - он вдруг

рассмеялся, - только б дитя было крепкое, и с Василисой все хорошо было бы».

- Дочка тоже славно, - согласился Волк, и, зевнув, перекрестив рот, сказал: «Ладно, поедим

сейчас – и спать, завтра подниматься до рассвета, на Тобол идти, воеводу этого встречать

нового».

- Жили спокойно себе, - нахмурился Григорий, - и вон, вспомнили о нас. Все равно, то не

Ермак Тимофеевич будет, упокой Господи его душу.

- Атаман такой один был, - серьезно сказал Волк, - куда там остальным до него. А все равно,

Гриша, - Михайло посмотрел на белоснежную равнину, - вон, Крещение уж было, потом

Пост Великий, а там и весна. Почти перезимовали-то.

В избе пахло так, что Волку сразу захотелось сесть за чисто выскобленный стол, и больше

никогда оттуда не подниматься.

От каравая – свежего, только из печи, еще поднимался пар, и Михайло, потянувшись за

краюхой, спросил: «Это ж та оленина, что я днями принес, да?».

Федосья, подвигая ему горшок, улыбнулась: «Там еще надолго хватит, да и рыбы – тоже. И

сбитень я сварила, со зверобоем». Опять же, как батюшка до нас доберется, - так с ним

поохотитесь».

Волк сумрачно, сказал: «Я, может, еще ему не по душе придусь».

Девушка потянулась через стол и тихонько стукнула мужа деревянной ложкой по лбу. «А ну

молчи, - велела Федосья. «Ты у меня самый лучший, Волк, и другого мне до конца жизни не

надобно».

Волк улыбнулся и, поймав девушку за руку, усадил к себе на колени. «Это мне никого,

окромя тебя не надобно, я так матушке твоей и отписал, и, заметь, ни единой ошибки не

сделал, счастье мое».

Федосья подвинула к себе кружку со сбитнем и озорно сказала: «Мед-то тот, что мы осенью

в лесу нашли, помнишь?».

Волк отпил и ответил: «Что-то мне кажется, у тебя он вкуснее».

- Ну, так сравни, - ее губы были совсем рядом.

Михайло поцеловал жену и шепнул: «Может, завтра с утра уберешься? Мне вставать рано,

да и неизвестно, сколько я на Тоболе проболтаюсь, воеводу ожидая».

- Балуешь ты меня, Волк, - она подставила мужу смуглую шею, и тот стал медленно,

осторожно расстегивать сарафан.

- Балую, - Михайло провел губами по ключице и дальше – вниз. «И буду баловать, сколь я

жив».

- А ожерелье оставь, - велел Волк, глядя на то, как играют на ее груди отсветы изумрудов,

что осенью он принес с Большого Камня.

Она распустила длинные, - до бедер, темные волосы и пахло от них – лесом и солнцем. «Ох,

Федосья, - сказал Волк, опускаясь на колени, - ну за что мне счастье-то такое?»

Девушка положила руки на его белокурую голову, и, откинувшись назад, тяжело дыша,

застонала. Потом, уже, обнимая ее под меховым, жарким одеялом, укладывая на бок,

Михайло шепнул: «Ну, сейчас ты у меня точно понесешь, Федосья Петровна».

Жена нашла его руку, и, крепко стиснув пальцы, выдохнула: «А вот вернешься – и узнаешь!»

Она и не услышала, как муж поднялся – только почувствовала прикосновение его губ, и

шепот: «Все, счастье мое, пошел я».

Открыв глаза, Федосья перекрестила Волка, и, как всегда, сказала: «Легкой тебе дороги,

любимый».

Когда заскрипела калитка, она зевнула, и быстро поднялась. «Все равно, - сказала себе

девушка, обливаясь ледяной водой в сенях, - еще мыть тут все, потом на Туру сходить,

порыбачить, а потом и детки придут, - заниматься».

Вычистив избу, она села за письмо матушке – с новым воеводой шел обоз, что потом

отправлялся обратно на Москву.

«Батюшка хорошо, - написала Федосья, - обещался нас с Волком до конца зимы навестить,

он сейчас на востоке где-то кочует. Дорогая матушка, ты не волнуйся, пожалуйста, здесь

безопасно, Кучум где-то на юге обретается, и не этой зимой, так следующей мы с ним

покончим».

Девушка перечитала ровные строки, и вдруг услышала стук в ставни.

- Что такое? – она высунулась из двери, накинув платок и соболью душегрею.

Григорий Никитич мялся на дворе, под легким снежком. Мороз был такой, что дух

захватывало.