o 746a5c7ff3383046

службы, а в гражданской жизни -- в устном или печатном выражении либеральных

мнений.

Добросовестный, строго исполнительный по службе, генерал Гонецкий всеми

фибрами своего существа был преданным рабом самодержавия и служил верою,

правдою и своею кровью всем трем монархам, в царствование которых он жил. Без

колебаний и страха он всегда готов был отдать свою жизнь за каждого из них, и ни

в больших, ни в малых чинах никогда не прибегал к лести перед сильными мира:

своим быстрым повышением по службе он был обязан исключительно своей

необыкновенной храбрости и безукоризненному исполнению своих обязанностей.

И в молодости, и на старости лет, уже в самом высоком положении, он держал себя

чрезвычайно просто со всеми и гордился тем, что всем "режет в глаза правду-

матку". И это было вполне справедливо: в его преданности царю было много

прямоты и безукоризненной честности, что особенно подтверждает один

оригинальный инцидент, случившийся с ним несколько позднее описываемого

мною времени и рассказанный им самим мне и моему мужу под величайшим

секретом через несколько лет после "происшествия".

Когда после усмирения польского восстания 1863 года3, во время которого

генерал Гонецкий отличился4, он явился во дворец по поводу назначения ему

значительной награды, у императора Александра II находился в эту минуту его

брат, великий князь Константин Николаевич.

В известном кругу русского общества существовал в это время убеждение, что

польский мятеж вспыхнул вследствие того, что русские власти мирволили полякам

и что тон этой опасной для России миролюбивой политике давал не кто иной, как

наместник Царства Польского великий князь Константин Николаевич5.

Известно, что великий князь Константин Николаевич имел большое влияние на

дела государства (в период 1856--1862 годов) и стоял во главе прогрессивной

партии правительства, между тем Иван Степанович Гонецкий был диким

консерватором6 и всю жизнь придерживался совершенно противоположных

взглядов. Уже одно это давало возможности Ивану Степановичу относиться к брату

государя с таким же благоговением и любовью, с какими он относился ко всем

остальным членам царской фамилии. Когда же в известной части общества стали

осуждать великого князя Константина Николаевича за то, что он мирволил полякам,

верноподданническое сердце Ивана Степановича вскипело негодованием.

Великий князь Константин Николаевич не мог, конечно, ожидать проявления

враждебных чувств к себе от такого человека, как генерал Гонецкий, который

прославился своею неподкупною, беспредельною преданностью царю и его

семейству; проходя через приемную и заметив в ней генерала, он сказал радушно:

"А, Гонецкий" и протянул ему руку. Вместо того чтобы пожать протянутую руку, Иван Степанович заложил свои руки за спину со словами: "Врагу моего государя и

отечества руки подать не могу!" Пораженный этими словами, великий князь

бросился в кабинет своего брата, с которым и вышел в приемную через несколько

минут. Взбешенный государь закричал Ивану Степановичу, что еще не было

примера такой неслыханной дерзости, нанесенной в его собственном доме самому

близкому члену его семьи.

Таким образом, мой дядя хотя и был рабом своего государя, но не корыстным,

вероломным и лукавым, какими обыкновенно бывают рабы, а честным,

преисполненным искренней любви, готовым пролить за царя и отечество всю кровь

до последней капли.

Хотя, благодаря доброте и вниманию ко мне дяди, мне удавалось довольно часто

посещать оперу и драматические представления, но общество, окружавшее меня,

все более претило мне, и я рвалась в круг людей трудящихся, как это настойчиво

советовал мне Ушинский, мнением которого я особенно дорожила, но ни в тот

момент, ни в ближайшем будущем не видела возможности попасть в него и

посещать лекции, бывшие тогда в большом ходу 7. Моя мать, занятая своими делами

и исполнением разнообразных провинциальных поручений, редко могла сидеть

дома. Она не прочь была пускать меня одну, но, когда она однажды высказала это,

тетушка ясно и определенно заявила ей, что она считает крайне неприличным для

меня, как для молоденькой девушки, выезжать без провожатой, и притом на

извозчике. Моя мать убеждала ее, что через месяца два-три, когда я приеду домой,

она все равно предоставит мне полную свободу, так как не имеет средств ни

нанимать для меня компаньонок, ни держать карету. Тетушка доказывала, что тогда

будет другое дело,-- она, как мать, может делать со мной, что ей угодно, а теперь,

когда вся ответственность за меня лежит на ней, моей тетушке, в доме которой я

живу, она убедительно просит отнюдь этого не делать. Матушка дала ей слово

вполне подчиняться ее желанию. Но тут же, заметив мое огорчение, тетушка начала

утешать меня, давая торжественное обещание, что, если я захочу посещать моих

институтских подруг, ее бонна и карета всегда будут к моим услугам.

Однако со стороны тетушки это была одна словесность: бонна постоянно нужна

была ее детям, карета всегда была занята, а если освобождалась, то оказывалось,

что лошади были утомлены. Матушка тоже скоро убедилась в том, что я не могу