o 746a5c7ff3383046

идеалами тогдашнего общества. Правда, кое-кто из людей этой среды тоже

окунулся в водоворот тогдашней кипучей жизни, но, во всяком случае, таких было

крайне мало. Мои же новые знакомые стояли в стороне от общественного

движения. До них доносился лишь весьма отдаленный шум бурного потока,

который с могучею силою несся по русской земле. До их ушей доходили

обыкновенно только курьезы и пошлости, выкидываемые, если можно так назвать,

"формалистами движения" этой эпохи, которые только по внешности

придерживались идей и стремлений шестидесятых годов. Под их покровом они

проделывали вещи нередко весьма безобразные и пошлые, одни -- вследствие

своего скудоумия, другие -- для того, чтобы ловить рыбу в мутной воде. Узнавая

только курьезы о последователях новых идей, знакомые моего дяди высмеивали все

общественное движение, рассказывали о нем небылицы и представляли все и всех

в комическом виде.

К нам в гостиную начали входить мужчины. Подле меня сел один из офицеров и

спросил, почему я не принимаю никакого участия в разговоре. Я отвечала, что тут

говорят о модах, о которых я не имею никакого понятия, да они меня и не

интересуют. При своей экспансивности и наивности я имела глупость прибавить

еще:

-- Я думала, что услышу рассуждения о литературных произведениях, о правах

человека, а тут болтают только о тряпках...

-- Не советую вам, mademoiselle, идти по этой стезе... Этак, пожалуй, вас скоро

увлекут девицы, которые отрезывают свои косы, и молодые люди, разгуливающие

лохматыми!.. Да-с, теперь молодежь перестает мыться, чесаться и прилично

одеваться, и все это чтобы выгадать время для изучения наук!.. Неужели ради этого

и вы погубите ваши косы?

В эту минуту к нам вошел дядя и предложил потанцевать. Одна из дам села за

рояль, и я весь вечер с увлечением носилась в вальсах и польках. Офицер, который

высказал опасение за участь моих кос, заметил мне, что теперь он успокаивается

насчет моей будущности: страсть к танцам удержит меня "от неприличного

общества экстравагантных лохмачей обоего пола".

Первые недели, проведенные в доме родственников, сонная, однообразная жизнь,

пустые разговоры окружающих все сильнее угнетали меня. Сильно возмущала

меня и нравственная сторона этих людей. Я постоянно замечала лицемерие,

фальшь и угодничество подчиненных офицеров относительно моих

превосходительных родственников, их любезную готовность служить им,

выказываемую в их присутствии, и беззастенчивые насмешки над ними за их

спиной. Что касается моей тетушки, то она особенно поражала меня своим

ничегонеделанием, растительною жизнью, которую она вела, необыкновенною

сонливостью и интересами, проявляемыми ею лишь к мелочам.

Это была женщина роста выше среднего, в ту пору лет под сорок, с остатками

если не красоты, то миловидности и светского изящества; но ее чрезвычайно

портила улыбка, застывшая на губах ее неоживленного лица. Она просила меня

называть себя не тетя (что она находила вульгарным), a "ma tante", была

чрезвычайно любезна со мною, но истинной доброты от нее я не видала,-- по своей

натуре она вообще была к добру и злу совершенно равнодушна.

Когда она приходила в столовую утром, она долго перемывала уже вымытую

посуду, а покончив со своими "чайными обязанностями", отправлялась в

сопровождении лакея осматривать комнаты; при этом она поднимала с пола и

мебели каждую соринку, кусочек ниточки или оброненную булавку и, указывая

находку, спрашивала своим обычным спокойным голосом:

-- А это что же? Получался ответ:

-- Вероятно, маленький барин изволили обронить.

-- А на вазе опять грязь? -- спрашивала генеральша.

-- Да ведь это муха! Разве ее уследишь, треклятую? Где села, там и нагадила!

-- Рассуждения о мухе можешь оставить при себе. Все свои замечания тетушка

высказывала, не повышая

и не понижая тона, без запальчивости и раздражения, но так как ежедневно на

нескольких предметах она усматривала что-нибудь, не согласовавшееся с ее

понятием об идеальной чистоте и аккуратности, то обыкновенно приказывала по

нескольку раз в день подметать добрую половину своей огромной казенной

квартиры. Несмотря на то что генеральша держала себя с прислугою без окриков и

брани, та ненавидела ее как за придирчивость ко всякой мелочи, так и за

требовательность какой-то сверхъестественной чистоты, а еще больше за

ужасающую скупость. Повар не смел поставить суп на плиту, не доложив ей об

этом, и по числу обедающих должен был при ней наливать в кастрюлю известное

количество кружек воды. В ее комодах, в разных узелках и мешочках хранились

самые крошечные обрезки материй и полотна. Когда приходилось чинить белье или

платье детям, генеральша, прежде чем выдать горничной лоскуток, долго

приноравливала его к дырке, чтобы не дать обрезок чуть-чуть больше того, чем

было нужно. Если кто из прислуги жил в ее доме подолгу, то только благодаря ее

супругу, которого домашние служащие очень любили.

Вспыльчивый, крикливый и шумливый генерал был по натуре жалостливым и

добрым человеком. После вспышки гнева, во время которой он осыпал

провинившегося, а иногда и невинного, отборного русскою бранью, он то и дело