o 18466e8fb342a663

Через минуту Сеня выезжал на дорогу, по привычке не забыв попрощаться со всеми

заливистым лаем. Семён был, как стёклышко, в завязке, и оттого выглядел недовольным.

Во времянке, несмотря на утро, дым стоял коромыслом. За столом сидели Пахомыч,

Володя и Тимофей. Градус опохмела к этому времени достиг той самой неуловимой

грани, когда здоровье уже поправилось, а вялость и отупение от многодневной пьянки

ещё не наступило. Всем хотелось общаться, но, желательно, не вставая с места.

Меня пригласили за стол. Хлопая по спине, стали расспрашивать о травме, советовать, чем и как лечить больное плечо.

Пить я не стал, сославшись на головную боль. Сделав два больших бутерброда с

тушёнкой, налил большую кружку чая и скорее - к себе, на дальнюю от стола кровать.

- Бутылка вина - не болит голова, - затянул было Володя, но Тимофей шикнул на него, и

меня оставили в покое.

Перекусив, я прилёг на кровать. Сказалась нервная и физическая усталость.

Мужики гуляли, а я лежал, устремив неподвижные глаза в потолок. Сквозь дремоту до

моего слуха, как будто издалека, доносились голоса лесников:

- В Невельске полгода болтался в резерве, - рассказывал Володя.

- На судно опоздал по-пьяному делу… Ну, мне в кадрах и говорят: «Команды

укомплектованы, сидите, Смирнов, ждите, пока кто-нибудь из механиков не заболеет».

Каждый день мореманы или возвращаются, или уходят в рейс. То встреча, то проводы. Ни

одного трезвого дня…

- Он мне, когда, мол, за «рубки ухода» отчитаешься?.. А какая рубка, Володя?.. Ты сам

видишь: заморозки на носу, план по лесопосадкам горит синим огнём, людей нет… -

сокрушается Тимофей.

Ага - это Пахомыч рычит:

- Встал я на лыжах поперёк траншеи, гляжу, а там - бабы! Мать честная!.. Винтовки

побросали, мечутся.

Это он о финской компании.

- Кортик в руке скользит от крови. Перчатку сдёрнул, уронил… Да!.. Восемь девок

зарезал, молоденьких, до сих пор перед глазами стоят. Пальцы на рукоятке свело, не

разжать было… Взводный кортик из ладони выламывал.

Врет, наверное, хотя на правой руке у Пахомыча действительно не хватает трёх пальцев.

Я лежал в полузабытье, а перед глазами стояли необычайно далёкое чёрное с россыпью

звёзд небо, на бревне у костра - бородатый высокий парень с гитарой в руках, худенькая

белобрысая девчонка и пожилой сутулый профессор. Горький дымок костра щекотал

ноздри, а в ушах звучала грустная песня о людях, которые «идут по свету», хранят в своих

рюкзаках «самые лучшие в мире книги», зовут во сне любимых и «знают щемящее

чувство дороги».

*

Утром мужики уехали в тайгу. Тимофей долго курил, тихонько постукивая о клеёнчатую

поверхность стола полупустым спичечным коробком. На указательном пальце лесничего

отсутствовала одна фаланга. Спички брякали о коробку, а мы оба молчали. Наконец, с

силой загасив папиросу в пепельнице, Тимофей поднял на меня глаза:

- Михаил, ты пойми меня правильно: скоро выпадет снег, за лесопосадки с меня семь

шкур спустят, а какой из тебя теперь работник?.. Володя один не потянет.

Тимофей, хрустнув застуженными суставами, поднялся.

– Хочешь - не хочешь, а придётся брать ещё пару «бичей» на месяц. Поселю их сюда, не к

себе же домой мне их звать! – сказал, как поставил точку, Тимофей.

- Я так понимаю, лесничий, что мне пришла пора сваливать?

Оставленный Тимофеем в покое коробок хрустнул в моём кулаке.

- И кому я с порванными связками нужен?

- У меня план горит, - сверкнул глазами Тимофей. - Не будет плана – не будет премии! Ты

оклады наши знаешь?! У меня баба третий год сапоги зимние донашивает, детей в школу

собирать надо, - лесничий почти орал то ли на меня, то ли сам на себя.

- А лесники что мне скажут? – внезапно дав «петуха», Тимофей закашлялся и уже тихо, сиплым голосом, закончил:

- В общем, я тебе сказал, а ты понимай, как знаешь…

- Понятно: каждый за себя, значит?

Тимофей постоял несколько секунд, вращая бешеными глазами, и выбросил себя на улицу, так жахнув дверью напоследок, что с потолка мне на голову посыпалась труха. Тут же

заныл стартёр «козелка», взревел на повышенных оборотах запустившийся двигатель

машины, клацнула передача, и рокот мотора стал отдаляться…

Неторопливо встав из-за стола, я, как во сне, направился к стоявшей под навесом

сломанной «Яве».

- Значит, каждый за себя?! – не то спросил, не то ответил кому-то я.

Качнул мотоцикл и с удовлетворением услышал плеск бензина в баке…

- Каждый за себя, значит?..

Волнения я не испытывал, только усталость. Сдёрнув шланг со штуцера бензобака, я

открыл краник и сел на верстак, тут же под навесом. Первая затяжка показалась

необыкновенно вкусной, словно я не курил несколько дней. Я смаковал папиросу, будто со

стороны наблюдая, как тонкая бензиновая струйка сначала заполнила ямку в земляном

полу, а потом стала лениво растекаться по сторонам, пропитывая валявшийся тут и там

мусор. Когда папироса догорела, я, продолжая сидеть, аккуратно загасил окурок в банке с

ржавыми гнутыми гвоздями.

Я вдруг почувствовал в себе умиротворение и спокойную уверенность. Прыжок с верстака

удалось выполнить на «отлично»: бензиновая лужа осталась позади. Выплеснув два ведра