О

На том конце провода помолчали, очевидно, испугавшись той вежливости, которой была обёрнута просьба, и Пётр устало чертыхнулся про себя: при мягком выходе из маленькой, но, безусловно, живительной нирваны, дарованной ему потолком гостиницы «Ереван», он как-то запамятовал переключить московский регистр общения на местный, запамятовал, то есть, транскрибировать свою просьбу местной азбукой, которую, конечно, знал когда-то, но с удовольствием забыл и которую теперь приходилось мучительно вспоминать: «Этта… деушка… Мне, этта, телефон Денисова. Какого Денисова? Да Пашки Денисова! Отчество? Отчество??? А на фи… тоись, зачем?.. А… Этта… Ну, Сергеич он, кажись!» – но, слава Богу, весь этот сет со злым азартом сыгран был только в голове у Петра, и по результатам сета, после того как родной язык был попробован на вкус (и оказался безнадёжно прогорклым, затхлым, тухленьким), Петром решено было никогда, даже под страхом отрубания мизинца правой руки, не использовать родную речь ни во сне, ни наяву. А тем временем абонент опомнился (или, точнее, очухался), взял себя в руки перед лицом невидимой, но, очевидно, ужасной опасности и, напрягая все лингвистические трицепсы, изо всех сил вспоминая те слова и интонации, которые некогда подглядел, подслушал, подрезал в каких-то неинтересных телепередачах про неинтересных для него людей, прокашлявшись, выдавил с опаской:

– Кого вам нужно?

– так что Пётр, тотчас нащупав, или, точнее, вспомнив курганский коммуникативный алгоритм столь ясно, что кончик языка сразу заломило от предсказуемости ответа на вопрос трубки, вздохнул с облегчением и благодарностью местечковой судьбе за её постоянство, которое когда-то, в бытность его неприкаянным аборигеном, казалось омерзительным, а теперь, с высоты эмигрантского инобытия, – скорее, обнадёживающим, поскольку на любое знакомое, пусть даже такое, которое по праву может претендовать на медаль заслуженного чемпиона отстоя, умный человек вырабатывает со временем иммунитет, а значит делает это знакомое безопасным. Словом, Пётр с бессознательной уверенностью лунатика прошел через узкий, тёмный, душный перформативный коридор, где на испуганно-недоумённый вопрос трубки последовал компактный уточняющий ответ, на оборонительное хамство, которое правила хорошего курганского тона всегда предписывают разговору с незнакомцем, – корректное, но решительное запугивание, на последующее трусливое блеяние с нежнейшей подкладкой из нервозной агрессивности – успокоительное похлопывание по плечу, ледяное панибратство на чётко выверенной дистанции, и наконец, в ответ на нужную информацию, уместившуюся в пять цифр, – смиренная, едкая, как щёлочь, удовлетворённая благодарность, от которой другой конец провода, залихватски и с облегчением швырнувший трубку, всю последующую дежурную ночь зло кусал себе холёные локти, а по окончании оной, когда Жэкан, с которым конец провода ходил уже целых два месяца, встречал его с работы, выпалил: «Ну и ~ ты опять эту куртку лоховскую одел?!»

Впрочем, дорогой читатель, и для тебя, и для меня лучше будет, если мы поскорее перейдём к следующей мизансцене, в авральном режиме позабыв при этом героиню мизансцены предыдущей: ну в конце-то концов, мало ли в Российской империи проживает уродов и уродиц, мало ли в ней медвежьих углов и тараканьих берложек, где глупость под стать безумию, а полоумное хамство навеки осенено именем отваги? Но да будет благословенна не одна отвага, а много разных отваг, поскольку, чем их больше, тем больше у этого мира подпорок, тем он устойчивее и тем точнее он занимает предназначенное ему место. Так что для нас та застенчивая, сливочная отвага, с которой Пётр, посмотрев на часы, начал накручивать телефонный диск, не менее ценна, чем вязкая отвага китайца, наобум приехавшего жить в русскую деревню, и ещё более ценным для нас является спокойное, точное биение сердца Петра, который всеми своими чувствами и получувствами, мыслями и полумыслями завис на бесконечно долгое время среди густых и одинаковых гудков, равномерно вытекавших из какого-то поднебесного звукохранилища, чтобы в некий сказочно удалённый момент, находившийся как бы уже в другом измерении и другой эпохе, всё-таки быть вырванным из этого выжидающего обморока коротким стартовым прокашливанием и приглушённым, изменившимся, но всё же моментально узнаваемым голосом:

– Я вас слушаю.

И Петру сразу стало легче дышать, легче думать, легче смотреть (уже не в одну точку, а широким плавающим взглядом), да и сам он стал как-то легче, словно отчасти превратившись в призрака. Вот из этого-то самого центра лёгкости он произнёс утвердительным тоном простые, спокойные слова:

– Пашка Денисов.