О

А между тем автомобиль уже въезжал во двор, осторожно, фарами нащупывая себе дорогу среди негладкой осенней темноты. Целая Москва только что пронеслась перед Петром, а он её и не заметил: телефон проглотил всего Петра, оставив снаружи только правую его руку и ступни, которые всё это время жили своей жизнью, нажимая педали и руль вращая, огромной скоростью путь сокращая, ведь в том-то и сила руки и ступней – чтоб к дому доставить владельца скорей: вот поэтому-то, дорогой читатель, подъехав к своему подъезду целым и невредимым, на жалком ли продукте АЗЛК или на роскошном «роллс-ройсе», не почти за труд так же горячо поблагодарить свои ловкие ступни и свою зрячую руку, как Пётр поблагодарил своего начальника, рыжего, большого, страшного, бородатого-очкастого, бывшего гиревика, а ныне просто любителя поблевать в туалетах дорогих ресторанов, поблагодарил уже перед дверью квартиры, глядя задумчиво на носки ботинок, этого кота-мурлыку с двумя сердцами – сердцем гепарда и сердцем ежа – за то, что тот, в ответ на нелепую полуночную просьбу об отпуске, посвистывая, подышал несколько долгих, быстрых, обычных, в общем, секунд в трубку и ответил грозным и огорчённым басом: «Ну, ~ с тобой. Поезжай, раз так нужно. Карьера твоя, тебе и решать, что с ней дальше делать».

Карьера, нервно рассмеялся Пётр, входя в коридор своей квартиры, обычно пахнущий для него такой полнотой бытия, какая не снилась ни одному дому этого мира, а ныне объятый той же промозглой сиростью, что равномерно заполнила все кулуары, норки и вмятинки вселенной, карьера – для Петра не было сейчас более бессмысленного слова, карьера, повторял он с каким-то злым задором, карьера, карьера, карьера, и только через несколько десятков карьер вдруг почувствовал, что нервы, сердце и мозг его раскалены до того предела, за которым воля превращается в тайфун, а мысли – в смерчик колючих, больно бьющих песчинок, и что тело его наэлектризовано до кондиции шаровой молнии, которую любое малейшее прикосновение может разорвать на миллионы огненных брызг. Поэтому Пётр быстренько-быстренько застелил себе постель, быстренько разделся, быстренько достал из бара бутылку «Арарата» и, только отпив из неё крупными, как бильярдные шары, глотками добрую половину, почувствовал, что напряжение в электрической сети начинает падать. Вот и славно, молча сказал он себе дрожащим голосом и спринтерски допил оставшуюся половину коньяка. Тело разрядилось окончательно, однако ещё не начало тяжелеть. Потом всё-таки поплыли руки-ноги, потом утонула грудь, и комната, уже потеплевшая, какая-то вся фланелевая, медленно перевернулась и погасла.

А потом пришла Тонкая Женщина, и это было похоже на то, как если бы внутри сна вдруг пошёл невидимый мокрый снег. Опять она вошла деревянной и негнущейся, так, словно бы внутренний и настоящий её каркас – затейливый симбиоз рыбы и змеи – снаружи лишь слегка был облицован человечинкой и ей, тонкой, мучнисто-прозрачной, сердитой на этот необходимый и, видимо, вынужденный камуфляж, было неудобно в непривычной андрогинной шкурке.

– Та-ак, – протянула она угрожающе тихо и развернула небольшой лист бумаги, – что вы тут мне написали? «Платкоточку ему включи! И побольше горечи! Вот будет гарно! Враз зробим!»

Она помолчала и так медленно подняла на Петра свои каменные, заполярные глаза истощавшего Вия, твёрдые глазёнки, похожие на два метеорита из какой-то злой вселенной, что Пётр, у которого заготовленная уже фраза, замороженная спокойствием при участии самых высоких экзосферных слоёв выдержки, – «Я ничего не писал вам» – предательски размягчилась, захлюпала истерикой, одним словом, что Пётр счёл за благо просто промолчать в ответ.

– Какая вульгарность! – процедила она звенящим от раздражения полушёпотом. – Откуда, позвольте спросить, этот панибратский тон? Я запамятовала: может быть, мы пили с вами на брудершафт? Вы всё-таки совершенно неуёмны, и это определённо требует некоторых мер…