О

А у Петра и не было вопросов: какой смысл их иметь, если на вопросы либо не получаешь ответов вовсе, либо ответы приходят сами собой, без твоей помощи и пособничества; – поэтому у Петра был повод сквозь мембрану мнимого спокойствия, которую он смастерил, шагаючи сейчас по темноватенькой улочке, насладиться тут же, спрохвала обступившим его запахом гнилой ели, похожим на запах гнилых грибов, поскольку они, Пётр и Павел, моментально выйдя с площади, моментально попали в Городской сад, и плюс к запаху загробных елей²⁸ получили ещё волглый, объёмистый шум смутных шерстистых веток, целый континент недрессированных теней, а также пронзительный, заполошный, почти клоунский крик неопознанной летающей птицы.

И вот посреди этого-то тлена, в стороне от этого-то орнитологического вопля Павел и зашептал, иногда слегка захлёбываясь тревогой, иногда – вовсе не захлёбываясь ею, а захлёбываясь, например, страхом, о котором Павел вообще-то раньше был менее чем невысокого мнения и о котором думал некогда как о чём-то несбыточном и ему не присущем:

– Слушай, Петя, у меня совсем мало времени, до того как вернется домой моя жена. Я сразу скажу, что она цыганка и что она совсем недавно ездила по своим воровским делам в Питер. Я без обиняков говорю про воровские дела, мы с тобой давно знаем друг друга, и нам ни к чему ходить вокруг да около. У их табора там свои какие-то интересы, и они каждый год окучивают летом питерскую публику – гадание, торговля всяким г~, просто нае~лово чистой воды – в общем, ты себе и сам, наверное, всё представляешь. Так вот, недавно она вернулась из Питера чё-то совсем злая: денег они там, конечно, нарубили, но зато потеряли одну очень важную для них штуковину. Я сейчас расскажу, в чём дело, но ты, ради Бога, не подумай, что я сошёл с ума, и восприми это со всей серьёзностью.

Он сделал паузу – то ли для того, чтобы глотнуть тонизирующего воздуха перед пиротехнической тирадой, то ли для того, чтобы дать Петру время настроиться на новый и необычный лад, единственно годный для ответственного восприятия его слов, и Пётр, ясно понимая, что Павел болен нервной лихорадкой, а он – нет, вежливо переждал эту паузу, не вздрогнув и не всполошившись, не воспаляясь и не замерзая от так называемых предчувствий, не отчаиваясь и не сокрушаясь, поскольку нужные реле, наподобие жабр наросшие в течение нескольких последних месяцев то ли на сердце, то ли на душе, то ли на другом каком средостении сознательности и чувствительности, уже перещёлкнулись, введя Петра в чуткий эмпатический транс, и если бы Павел был более спокоен, он бы, несомненно, ощутил что-то вроде запаха лаванды, который, имитируя солнечное тепло, стал исходить от Петра.

– Словом, – сглотнув, продолжил Павел, – был у них такой… ну, что ли, священный предмет, с виду обычный леденец – Петушок-сан. Раньше-то он требовал только уважения к себе и за это давал какие-то там особые силы табору. Но в последнюю свою поездку жена попыталась его кому-то, как обычно, впарить – это же возвратный Петушок, он забирает у всяких лохов силу и деньги и возвращается с ними в табор. И вот тут что-то не так пошло – то ли человек особый попался, то ли дело в том, что всё это происходило рядом с древнющим, римским еще лабиринтом, и засада в его старинной магии-шмагии, – в общем, был Петушок-сан, а стал Петушок-сам, и теперь ему не нужно никакого уважения, теперь ему подавай самостоятельность. И он ушёл. А что табору без Петушка делать? Как говорится – за здорово живёшь никого не ~. Короче, какие-то там их цыганские паханы постановили, что нужно искать этого чела – ну, который Петушка увёл.

– Ну-ну, – перебил его Пётр, отчаянно глубоко вдыхая птиц, ели, фрагментарный мох и обильную, душную, пышную, как букет гладиолусов, влагу. – Я догадываюсь об остальном. Они уже знают обо мне?

– Ну конечно. Уж чего-чего, а гадать они умеют… – Павел вытер с плохо видимого лба невидимый пот, который каким-то макаром сумел-таки появиться, хотя об уличной жаре не было речи. Павел сглотнул и прокашлял пересохшее горло, в котором, очевидно, был ад и жили грешники. Павел напружинился, словно «Конкорд» перед последним взлётом*²⁹. Павел выпалил, как нырнул: – Тебе лучше не возвращаться в гостиницу. Они уже там.

– Жена сказала? – усмехнулся Пётр, попутно отмечая с неудовольствием, что усмешка вышла не вполне беззлобная.

– Почему жена? – вспыхнул тот. – Петушок.

– Жалко.

– Что жалко?

– Сумку. Очень уж она мне по душе была. В Лондоне пять лет назад купил.

Как-то очень спокойно он это произнёс, вы не находите? И как-то беспокойно, будто приняв на себя роль штормового моря, зашумели-задвигались ближайшие кусты, такие тяжёлые, что почти бархатные, почти фиолетовые, человеческие такие кустики без окантовки и с влажным шорохом, обклеившим листочки да веточки. Так вот из этих-то веточек, ставших морской ветошью, и вышел волк с кожаной сумкой, имевшей во внешнем облике нотку саквояжа. Вышел волк на задних лапах. Сумка, притворявшаяся саквояжем, была у него надета на плечо. НА СЕРОЕ, ПОГАНОЕ, ДРАНОЕ ПЛЕЧО.