Но некоторые меры остались недоговоренными, некоторые меры, точнее, оказались созвучны с помилуй-сохрани или с упокой мя, потому что из угла того кисельного, кисейного, равномерно-мёртвого пространства сна, в котором пребывала Тонкая Женщина, вдруг молниеобразно выметнулось игольчатое, шерстяное серебро и, мелькнув обнажившейся пастью цвета слоновой кости, как бы преувеличенно пародирующей стоматологию графа Дракулы, снесло чёртову худобу с ног. Какой-то из карманов сна, по мере надобности открывающихся внутри сна везде и повсеместно, тут же навсегда проглотил скользкие клочки разъединённой плоти, и это было… Так, ладно, по фигу, что там «это было». Мне нужен ответ на один простой вопрос: КАКОГО ХРЕНА? Какого опять хрена это шерстистое небытие, эта фигня на постном масле, эта, блин, выдуманная мною закорючка на листе бумаги начинает вмешиваться в то, чему отмерен свой ход и у чего есть свой, совершенно отдельный толк? Чито злой гавариш, камандир? Я руски не панимать. Руски язык савсем не панимать. А, не понимать? Ну что же, это всё объясняет. Ничего, вымараю тебя из текста, сразу поймешь. Займусь-ка, кстати, я без отлагательства этой чрезвычайно полезной для моей прозы процедурой. Одну минуточку. Что? Одну минуточку благосклонного внимания, попросил бы я Вас. Я, как уже было говорено мною ранее, отношусь к институту авторства – древнему, благородному, освящающему саму Культуру институту! – с огромным почтением, которое, будучи, в сущности, даже больше, чем почтением, граничит со священным трепетом, но позвольте на минутку вмешаться в беседу, дабы привлечь Ваше внимание к тому незаметному на первый взгляд факту, что чрезвычайно суровый властитель, железной рукой сдавливающий судьбы и души подданных, менее любим оными, а значит у него менее шансов построить действительно величественное и всевосхищающее здание Государства или, в нашем с Вами случае, Романа. Тьфу ты, это просто напасть какая-то! Ну откуда эти велеречивые до пошлости голоса, откуда эти ходульные эпитеты, за ломаный грош приобретённые на каком-то куртуазном блошином рынке? Я и думать не думал одалживаться благорасположением мимолётных зверушек, чей век, по первоначальному, авторскому, заметим, замыслу, должен был длиться не более нескольких строк. За пределами этих строк вы оба – недоразумение, нонсенс, ничем не обоснованное скривление прямого, как стрела, рассказа. Кстати, а откуда вообще странное заблуждение, что я будто бы пишу роман? Роман – имя-то какое препротивное! До каких же глубин пошлости и недомыслия нужно доскакать, в какого же рекемчука на палочке превратиться, чтобы во всеуслышание заявить: «Я – пишу – роман!» Это моветон, братцы букеры: пишут не романы, а слова, на свой лад причёсывая каждое из них со всем тщанием, и, буде они все вместе приобретут должную ухоженность, которая, разумеется, не имеет ничего общего ни с пасторальной прилизанностью, ни с варварской роскошью, фонтанирующей сиропными красотами, ни с какой иной литературной шиловщиной, тогда, возможно, кое-что из получившегося позволительно будет поименовать романом; пока же нечто ещё только пишется и некоторые из слов вот-вот с пылу с жару, ни о каком романе речи вестись не может. Да и вообще, по правде-то и шёпотом говоря, в эти штормовые деньки начала двадцать первого века романом можно назвать только литературный трупик, хотя, конечно, многие и находят очарование в старательно изукрашенных мумиях, для многих, то есть, и сейчас этот трупик живее многих живых, в чем, замечу, я лично не вижу ничего предосудительного, поскольку некрофилия – страсть древняя и почтенная, унаследованная отечественными нашими дубами-колдунами с наклонностями читайки от инженеров-пантократоров былых аристократических времён, для которых высшей радостью служило доскональное ощупывание ладно сконструированного словесного органума – так, что все втулки в пазах без малейшего зазора, все зубчики сцепляются друг с другом, что твои Ромео и Джульетта, а штыри бездвижно вытянулись во фрунт в надлежащих отверстиях – и чем более громоздка сия умная машинерия, тем в больший экстаз (на посторонний взгляд уже совершенно неотличимый от катарсиса) она приводила наших умудрённых технократов. Но мне-то, мои немыслимые, несуществующие слушатели, мне-то желается совершенно иного, мне хочется писанины, с одной, чрезвычайно важной стороны, бешеной и расхристанной, такой, где бы концы болтались без начала, где бы сюжет был хронически пьян и сосчитывал все углы на своём пути, а слова беспечно слонялись взад и вперед, полюбовно соединяясь друг с другом по собственному разумению, и всё-таки, с другой, ещё более важной стороны, такой писанины, от которой, несмотря на всю её сумятицу и вихреобразность, у настоящего читателя захватывало дух, чтобы он, отбросив книгу, восклицал бы: «Что за ~! Что этот ~ понаписал!» – но, отбросив и воскликнув, вновь с шевелящимися на главе волосьями брался жадно пробегать глазами эти невыносимые страницы. А-а, вот-вот, и я же об этом, милый мой, многоуважаемый автор, и я ведь, только другими словами, говаривал про эту самую свободу, про эти зазоры и колдобины, которые просто необходимы настоящей живой книге. И, коль на то пошло, мы с серым и есть те колдобины и углы, о которые спотыкается и ушибается Ваше ладное, я бы сказал, слишком ладное повествование, и если Вы думаете, что нам самим вот это бытие загогулинами приносит единственно только радость, то Вы глубоко ошибаетесь: ведь Вы наверняка знаете, что пишете не чернилами, как многие прочие, а живым пламенем, и этот огонь, или, лучше, огнь, обжигает не только тот мир, поверх которого пишет перо, но и нас, бедных и счастливых постояльцев этого мира. Да что там говорить понапрасну. Серый, покажи левый бок. Вот видите, с подпалинами. Да и мой пышный хвосток уж не тот, что в начале повести: и здесь, и там пёрышки обуглились, потеряли цвет, ещё недавно приведший бы в восхищение любого новоявленного ренуара. Ну ладно, будет болтовни. Любая ступенька на то и существует, чтобы нога, поперхнувшись ею, прокашлялась несколькими необязательными, смазанными шагами и затем возвратила себе привычный ритм. Итак, вычёркиваем из повествования эту серую морду и продолжаем кропотливо строить нашу извилистую фабулу, хотя, признаться, скоропостижное исчезновение Тонкой Женщины нанесло оной сложновосполнимую потерю: кому ещё, как не ей, погружать нашего героя в атмосферу липкого ужаса, сквозь которую идёшь, как слепой, на ощупь, по таким хрупчайшим вешкам, что они при любом, самом воздушном прикосновении норовят обратиться в пыль, чтобы больше ровным счётом ничего не значить для идущего. Впрочем, рассыпающиеся вешки – дело наживное, при должном усердии за ними не заржавеет; а покамест мы все, дорогая публика, с чувством глубочайшего удовлетворения должны дружно сказать оревуар нашему беспокойному серошёрстому персонажу, которому отныне и вовеки не суждено побеспокоить ни нас, ни кого бы то ни было ещё, поскольку беспокоить нас теперь, собственно, будет не-ко-му: вся эта серая шерстистость вкупе с великолепным дентальным аппаратом и бойкими, скоростными лапками под наши бурные аплодисменты, переходящие, как водится, в овации, покинула, расшаркиваясь, пределы повести и… Одну минуточку, уважаемый. О, да мы снова научились русскому? Браво! Сколь быстрая перемена! Сколь стремительное умножение вежества! Однако же – никаких минуточек! Итак, расшаркиваясь и виляя умилённо крепким, как рулевое весло, хвостом дворняжьего окраса, наша серая образина покидает, повторяю для слабослышащих, покидает повесть… Да что ж это такое! Ну, не сдержался я, да, не сдержался, так ведь порвал на кусочки не Алёшу Карамазова и не Красную Шапочку с её милой бабулей, а злодейское создание, коварный морок, диаболическую, можно сказать, креатуру, справляющую своё бытиё за счёт сумрачных, злокозненных валют, замешанных на вязком ужасе. Да и вообще – спокойно, спокойно, я стараюсь быть рассудительным, вы же любите рассудительность, проза-то у вас ой какая рассудительная, вы ведь не будете это отрицать – не я, в конце концов, себя создал, я, извините за выражение, не Паро, царь Мицраима, [не] крокодил из книги Иезекииля, и создал меня не буду показывать пальцем, кто, волком, а не синицей или камешком, лежащим у обочины Великого Шёлкового пути, так что по глубокому авторскому замыслу я волк, зубами, ~, щелк, или, говоря более пространно, если какая-либо писанина претендует на корректное использование слов (а мы здесь, вроде бы, существуем не в жанре шифровки, где пишешь верблюд – подразумеваешь скворечник), то должна быть выстроена и корректная связь между, во-первых, этим самым словом, во-вторых, материальной составляющей означиваемого им предмета и, в-третьих (внимание!), ипотесы и номоса22 этого предмета; так вот, волчьи ипотеса с номосом имплицируют, если кто не знает, следующее: свирепость, стремительность, сочетание острого ума с непредсказуемостью поведения, нетерпеливость и еще премногие брутальные характеристики. Так вот, вопрошаю я вас, дорогие слушатели и благосклонные читатели, можно ли быть столь суровым к несчастной зверушке, которая, будучи изготовлена многохитрым автором по не им созданным лекалам, а по лекалам, миль пардон, Господа Бога, всего-навсего следовала своей природе, на кусочки разрывая вражину, опасную для любого, не принадлежащего к войску антихристову? Вот болтун, Боже ты мой, и откуда что только берётся: эта лукавая словесная кучерявость, призванная замусолить до неузнаваемости смысл сказанного (что прежде, кстати, была замечена только у пылкой сахарной птички); эти небрежные вкрапления платоновой лексики, не слова, а прямо-таки настоящие индульгенции для хамов всех мастей, контрабандой протаскивающие ту несложную мысль, что, дескать, ежели шкодливый наш клиент заучил десяток терминов из философской энциклопедии, то ему везде и всюду сугубая хвала, ему с этаким-то культурным багажом и у старушек кошельки среза́ть дозволено, а не то что задрать на ужин какую-нибудь инферналию; это фальшивое самоуничижение краснобая с повадками напёрсточника, наконец. Весь нехитрый арсенал дешёвого словесного шулерства брошен в бой, лишь бы одурачить читателя-недотёпу. В одном мы просчитались, уважаемое создание: читатель-недотёпа не прикоснется к моему скромному, но весьма тревожному труду, это не его форматик; твой адресат загорает на диване с томиком Набокова или Голсуорси, время от времени произнося сомлевшим и круглым голосом: «Какой стиль!» А вот и нетушки, ошибатушки-заблуждатушки, читатель твой – нормальный такой вменяемый парнишка, а не учёный аллигатор с мозгом вместо сердца, как тебе о нём хочется думать. Так что ему-то как раз моё присутствие мило, он-то как раз вполне себе даже готов прощать мне минутные вспышки вспыльчивости. Ой ли? Да я готов свой хвост прозакладывать, что это так и только так. Я, по правде-то, вообще не понимаю, к чему это обилие разговоров, если есть идеально простой и надёжный способ определить фортуну героя… Ну-ка, ну-ка, какой же такой способ? С этого момента я прямо-таки увеличительное стекло своего повышенного внимания навожу на твою прямую речь; мне с этого момента, можно сказать, жизненно важно выяснить, что же там за такой простой и надёжный, как ты изящно выразился, способ нарисовался для определения полезности фиктивного фигуранта. Так у читателя спросить. Вау, восклицаю я в восторге, йоу и вах-вах-вах! Не перебивай. Так вот, если он, читатель, решит, что я тут лишний, никчёмный и даже, как тебе в голову взбрело, вредный для сюжета, то – что ж – сокроюсь я отседова, ищи-свищи меня, нежеланного, но если он вдруг посчитает, что я здесь к месту, – тогда извини-подвинься: придётся за мной местечко-то в уголке всё же закрепить. М-да, дружок, идейка та еще. Но, знаешь, хоть я и отношусь к читательским рекомендациям без всякого пиетета и даже внимания, поскольку хороший читатель, как знает каждый карапуз, – это читатель, почтительный к прочитанному слову, читатель, следовательно, воспринимающий его как сакральную территорию, где запрещён снос имеющихся зданий и возведение собственных, словом, хоть я и принимаю только такого читателя, который в процессе чтения максимально, на посторонний взгляд, может быть, даже чрезмерно молчалив, но в качестве лёгкой шутки, дающей сюжету забавный завиток, – что ж, пусть любитель изящной словесности, чуть стосковавшийся и, пожалуй, слегка квёлый, подразвлечётся. Итак, мой отважный читатель, мы с тобой договоримся почти по-родственному: в одной из нижеследующих строчек тебе достаточно лишь поставить галочку, крестик, чёрточку, нолик, точечку или звёздочку, в общем, любую пустяковину и почеркушку, чтобы наш серый проказник либо покинул, либо, увы, остался на страницах сего повествования (впрочем, мы-то с тобой понимаем, что это чистая формальность в угоду стилю, мы-то совершенно убеждены в предопределённости голосования, это у нас с тобой тут как бы маленькие такие выборы между Туркменбаши и смутным дохленьким инородцем с тремя судимостями). Итак, бери стило в правую или левую руку, держи его, как хочешь: прижимая указательным или средним пальцем, твёрдо или расслаблено, и, означив естественное своё суждение, переверни страницу, чтобы далее устремиться вслед за авторским пером-непроливайкой, с или без сам-понимаешь-кого, с или, запомни особо, без…
