o 0a115616b968c99b

- Город мы все равно раскачать должны, - наконец, ответил, Воронцов-Вельяминов, - вон,

говорили же вы сами, что Бельскому из толпы свистели. Помяните мое слово, Василий

Иванович, я самозванца видел, как вас сейчас – года не пройдет, как свалим его. Ну и

государыня – Федор витиевато выругался, - к нему приедет, та точно москвичам не по душе

придется. Письма, письма разбрасывать надо, а к зиме – в Ярославль двинемся.

- Как Лизавета Петровна-то? – вдруг, смешливо спросил Шуйский.

- В вотчинах, с детьми, слава Богу, - Федор тоже улыбнулся. «Говорили же вы мне, Василий

Иванович, что зла на меня не держите, ну за то дело давнее».

- Не держу, - Шуйский широко зевнул. «Да и потом, Федор Петрович, вы о ту пору юношей

были, а мне – сорок сравнялось, уж понятно, кто боле по душе девице пришелся бы».

Какая-то девчонка, лет шестнадцати по виду, просунула белокурую, растрепанную голову в

горницу, и, смущаясь, сказала: «Никифор Григорьевич меня прислал, вы, как – вместе

будете, али по очереди?».

Шуйский поднял бровь, и, вставая, заметил: «А может, Федор Петрович, холостяком – оно и

лучше. Тебя как зовут-то, милая? – он обнял девчонку и, та, покраснев, пробормотала:

«Дуня».

- Ну, пойдем, Дунюшка, - велел Шуйский, - ты только не шуми, человеку выспаться надо, - он

подмигнул Федору, и задернул за собой занавеску.

Он лежал, закинув руки за голову, слыша тихие, томные стоны из соседней горницы, и,

наконец, задремал – глядя в бревенчатый, низкий потолок.

Ему снилась Ксения, в той самой светелке, где он когда-то спал, вернувшись из Кром. Она

присела на край лавки, и ласково погладила его рукой по лбу. Федор, не открывая глаз,

поцеловал прохладные пальцы, и, найдя ее руку, - приложил к щеке. От нее пахло молоком и

немного – ладаном.

- Правильно, - подумал мужчина, - мальчика же крестили. Ивана. Иван Федорович, - он

улыбнулся, и, притянув к себе Ксению, шепнул на ухо: «Как там Ванечка?»

- Ест и спит, - она потерлась носом о его лицо. «Пойдем, посмотришь, только что уложила».

В больших, богатых палатах царила тишина, и Федор, мимолетно, еще успел подумать: «Где

они все? Петя, Степа, Марья? Были же здесь, когда я засыпал».

Ксения, улыбаясь, отогнула край мехового одеяла, наброшенного на колыбель. Внутри

никого не было. Темные глаза посмотрели на Федора, - недоуменно, - и Ксения медленно,

застывшими губами, сказала: «Ванечка».

Федор бросил один взгляд на кремлевский двор и похолодел – младенец, уже посиневший,

вытянулся в петле. Деревянная виселица скрипела под сильным ветром, труп мотался из

стороны в сторону, и, когда Федор обернулся, Ксении уже не было – остался только запах

ладана, да в пустой колыбели лежала, нестерпимо сияя золотом, переливаясь алмазами, -

шапка Мономаха.

Он открыл глаза, и, поцеловав нательный крест, прошептал: «Господи, убереги детей моих

от всякого зла». В полуоткрытые ставни был виден тонкий, нежный новый месяц, в соседней

светелке смеялась девчонка – едва слышно, счастливо, и Федор вдруг, всем телом,

почувствовал тоску.

- Ах, Лиза, Лиза, - он перевернулся на бок, - что же делать нам дальше, а? Без Ксении мне

жизни нет, и без тебя – тоже. Совсем как тогда, давно еще, в Польше. Ладно, - он протянул

руку за кувшином, что стоял на столе, и, выпив кваса, опять улегся на спину, - хоть бы еще

знать, где Марья с Аннушкой, где Ксения – все легче было бы.

Он закрыл глаза и заснул – крепко, будто погрузившись в сладкую, теплую, бездонную воду.

Мэри остановилась у дверей палаты и, низко поклонившись, сказала: «Государь».

- Он похож на царевича, - подумала женщина, исподволь разглядывая Дмитрия. «Ну,

бородавки, мало ли – могли появиться. Только глаза не такие, у Митьки ореховые были, как у

дяди Матвея. Ну да, впрочем, когда Марья Федоровна его признает, сомнений ни у кого не

останется».

Дмитрий был в русском платье – богатом, переливающемся камнями кафтане, темно-синяя

рубашка была застегнута тремя алмазными пуговицами. Он погладил короткую, кудрявую

темную бородку и ласково сказал:

- Марья Петровна, я хотел вас поблагодарить за то, что вы так преданно ухаживали за

царевной после безвременной смерти ее семьи, - государь перекрестился и добавил:

«Вечная им память. Я сожалею о том, что они приняли яд, конечно. Ваш муж ведь тоже

покончил с собой?»

- Да, - сухими губами сказала Мэри, - он отравился.

- Примите мои соболезнования, - еще более ласково сказал Дмитрий. «Я понимаю, что вы

хотите уехать из Москвы, и не буду чинить вам препятствий.

- Вообще, - он прервался и подошел к распахнутому в летний полдень окну, - я намерен

открыть границы государства, все-таки, мы живем в новое время. Местные купцы смогут

сами торговать с Европой, ну, и, конечно, я буду поощрять развитие ремесел.

Дмитрий поднял палец: «Нам надо построить свой военный флот, боярыня, надо выписать

из Европы мастеров, в общем, - он широко улыбнулся, - работы предстоит много. А что

царевна Ксения? – повернувшись, спросил он.

- Ксения Борисовна просит разрешения у вас государь, удалиться в монашескую обитель,

дабы возносить там молитвы за ваше здравие и за упокой своей семьи, - тихо ответила

Мэри.