o 0a115616b968c99b

Капитанская каюта – небольшая, уютная, освещалась фонарями, что висели на переборках.

-А сколько вы убили белых медведей, дядя Николас? – открыв рот, разглядывая шкуру, что

была брошена на дощатый пол, спросил Александр.

-Да больше десятка, - улыбнувшись, ответил капитан. «Ты не отвлекайся, пожалуйста, мы

только начали».

Полли, что шла с камбуза с оловянной миской в руках, вдруг остановилась, услышав голос

сына.

«Gal ia est omnis divisa in partes tres, -читал Александр, - quarum unam incolunt Belgae,aliam

Aquitani, tertiam qui ipsorum lingua Celtae, nostra Gal i appel antur. Hi omnes lingua, institutis, legibus inter se different».

Она стерла слезу со щеки, и, постучав, весело сказала: «На обед рыбный суп с пряностями,

и свежий хлеб. Я взяла закваску, так что до самого Джеймстауна ни одной галеты вы больше

не увидите».

Николас встал, и, забрав у нее еду, повернувшись к Александру, велел: «Сейчас пообедаем

и будем заниматься дальше, а потом ты ляжешь спать, мой дорогой юнга».

-А вы, дядя Николас? – поинтересовался мальчик.

-А я, - Ник ласково посмотрел на Полли и незаметно ей подмигнул, - пойду стоять свою

вахту.

На палубе дул свежий, северный ветер. Полли, запахнув кашемировую шаль, поднялась

наверх, и сразу увидела его – Ник стоял на носу корабля, вглядываясь в бескрайнее, уже

темное, чуть волнующееся море.

-Здравствуй, - тихо сказал он, почувствовал легкий запах роз, - здравствуй, любимая.

Господи, как же я счастлив.

Женщина прижалась к нему сзади, положив голову на плечо, и шепнула: «Посмотри».

Ник обернулся – шелковое платье цвета граната, с глубоким вырезом, облегало большую

грудь, сквозь кружева, - светлее стройной шеи, - мерцала смуглая кожа, и вся она была –

ему вровень, высокая, с разметавшимися по плечам темными волосами.

-Иди ко мне, - попросил он, и, устроив ее перед собой, обнимая, тихо сказал: «Никогда,

никогда тебя не отпущу, Полли. И ты тоже, - будь со мной, любимая».

-Буду, - она раскинула руки, шаль забилась на ветру, и Нику показалось, - на одно

мгновение, что она – будто перелетная птица, что, стоя на скале, распахнув крылья, - готова

броситься в пропасть.

Белые паруса заполоскали под сильным порывом ветра, волна ударила в борт

«Независимости», - и Полли, смеясь, подставила ему пахнущие солью и цветами, темно-

красные губы.

Эпилог

Тула, 9-10 октября 1607 года

В избе было промозгло и сыро. Федор потянулся, и, открыв глаза, увидел в неверном свете

раннего утра рыжий затылок сына. Петя спал, укрывшись грязным, прожженным кафтаном,

уткнув голову в сгиб руки. «Не буду поднимать, - решил Федор. «Четырнадцать лет, в седле,

и с мечом который день, - пусть отдохнет мальчик».

За ставнями был слышно ржание коней, скрип колес и чей-то мат – войско потихоньку

просыпалось. Он пошарил рукой рядом с лавкой, и, опираясь на локоть, отхлебнул кваса. –

-Четвертый месяц мы тут, - усмехнулся про себя Воронцов-Вельяминов. «На совесть

итальянцы здешний кремль построили, ничего не скажешь. Сколько ядер мы потратили, а

все равно – стоит. Ну да ладно, опосля завтрашнего дня – не будет более».

Мужчина поднялся, и, закинув руки за голову, потянувшись мощным телом, - сладко зевнул.

Одевшись, перекрестившись на образа, он вышел на двор, - лил бесконечный, мелкий,

осенний дождь, - и, окунув рыжую голову в чан с ледяной водой, вытерев лицо, сказал:

«Хорошо!»

-Федор Петрович! – крикнули с улицы. Кровный, гнедой жеребец танцевал под боярским

сыном Кравковым. «Они там, в Кремле ночью зашевелились, пойдемте, посмотрим, что

такое!».

-Сейчас, - Федор вернулся в избу и, отодвинув пестрядинную занавеску, сказал: «Государь, я

к Тайницкой башне, вроде задвигался Иван Исаевич сотоварищи. Вы потом подходите,

хорошо?»

Шуйский открыл один карий, покрасневший, смертельно усталый глаз, и велел: «На плотину

отправь кого-нибудь, там еще десять сотен мешков должны подвезти, как ты вчера велел,

Михаил Васильевич этим занимается».

-Петр пойдет, - Воронцов-Вельяминов коротко поклонился, и, погладив сына по голове,

шепнул: «Петька, давай, просыпайся, дуй на плотину, проследи там – чтобы все в порядке

было. И Михайлу Скопина-Шуйского смени, пусть хоша поспит немного, он там с вечера

еще».

Сын кивнул, и, вскочив, стал одеваться. «Вы там осторожней, батюшка, - сказал он, когда

Федор, пригнув голову, уже выходил в сени.

Мужчина обернулся, и, усмехнувшись, сказал: «Раз уж меня, Петр, под Кромами, Ельцом, и

Москвой не ранило, так уж тут – вряд ли, у этих и ядер не осталось уже, только пищали. А ты

тако же, - велел он, - не лезь на рожон».

Петя распахнул ставни, и увидел, как отец садится на огромного, вороного жеребца. Он

украдкой перекрестил мощную спину и пробормотал: «Хорошо, что Степа в Андрониковом

монастыре, там хоша безопасно».

Копыта жеребца разъезжались в жирной, черной грязи. Плотина – огромная, с полверсты

длиной, перегораживала Упу, равнина была залита водой, - по горло человеку, и Федор, с

высоты своего роста, увидел в темной, стоячей реке вздутые, посиневшие трупы.

-Сие те, с виселиц, что ли? – спросил он Кравкова. «Государь же велел – не снимать их, пока

костей одних не останется».