Нума Руместан (пер. Загуляева)

— А у меня только это и есть! — говорила Гортензия. И она напоминала ей, что на лекциях г-на Бодуи, которому было поручено учить их стилю и способу развития мысли, тому, что он торжественно называл "своими уроками воображения", Розали не имела никакого успеха, выражая все в нескольких сжатых словах, тогда как она с двумя или тремя мыслями в головке исписывала целые тетради.

— Единственная награда, которую я получила, была награда за воображение.

Тем не менее, между ними еуществовала нежная дружба, та любовь старшей сестры к младшей, к которой примешивается дочернее и материнское чувство. Розали брала ее всюду с собой: на бал, к своим подругам, за покупками в магазины, что так развивает вкус парижанок. Даже когда они вышли из пансиона, она продолжала быть ее второй матерью. Теперь она заботилась о ее замужестве, старалась найти ей спокойного, верного спутника, необходимого этой сумасбродной головке, ту твердую руку, которая могла бы уравновесить ее порывы. Межан был точно нарочно создан для этого, но Гортензия, сначала ничуть не отвергавшая его, внезапно стала выказывать очевидную антипатию. Они объяснились по этому поводу на другой день после вечера в министерстве, когда Розали подметила волнение и смущение сестры.

— Да, он добрый, я его очень люблю, — говорила Гортензия. — Это очень честный друг, которого было бы приятно иметь около себя всю жизнь… Но как муж, он мне ничуть не подходит.

— Почему?

— Ты станешь смеяться… потому что он недостаточно действует на мое воображение!.. Брак с ним представляется мне в виде буржуазного, прямоугольного дома в конце прямой, как палка, аллеи. Ты же знаешь, что я люблю другое: непредвиденности, сюрпризы…

— Кто же тогда? Господин де-Лаппара?..

— Мерси! Этот будет предпочитать мне своего портного.

— Господин де-Рошмор?

— Примерный бумагомаратель… А я… я ненавижу бумаги!

Так как встревоженная Розали стала настаивать и упорно расспрашивать ее для того, чтобы узнать, чего она хочет, молодая девушка отвечала:

— Чего бы мне хотелось, чего бы мне хотелось, — и легкая розовая краска покрыла бледность ее лица. А затем она добавила изменившимся голосом, с комическим выражением:

— Мне хотелось бы выйти замуж за Бомпара… Да, Бомпар, вот тот муж, о котором я мечтаю… У этого, по крайней мере, есть воображение, ресурсы против однообразия.

Она встала и принялась расхаживать по комнате той несколько покачивающейся походкой, благодаря которой она казалась еще выше своего роста. Никто не знает Бомпара. Какая гордость, сколько достоинства в его жизни, сколько логики в его безумии. "Нума хотел дать ему место у себя, но он не захотел. Он предпочел жить своей химерой. Еще обвиняют юг в практичности, в изворотливости… Вот уж этот-то противоречит сложившейся легенде… Да… да! Вот и теперь, — он рассказал мне это тогда на балу, — он высиживает страусовые яйца… Искусственный прибор для высиживания яиц… Он уверен, что наживет миллионы… Но он гораздо счастливее так, чем если бы он их имел… Да это какая-то феерия, а не человек! Пусть мне дадут Бомпара, я хочу только Бомпара".

"Ну, и сегодня я ровно ничего не узнаю", подумала старшая сестра, угадывавшая глубокий смысл под этими шутками.

В одно из воскресений Розали нашла, входя, г-жу Лё-Кенуа, ожидавшую ее в передней и заявившую ей таинственным тоном:

— В гостиной гость… одна дама с юга.

— Тетя Порталь?

— Вот увидишь…

Это была не г-жа Порталь, а нарядная провансалка, деревенский реверанс которой закончился звонким смехом.

— Гортензия!

В своей юбке, доходившей до плоских башмаков, в корсаже, с большой тюлевой косынкой крупными складками, с лицом, обрамленным волнами падающих волос, на которых держался маленький чепчик, украшенный бархатной лентой, вышитой бабочками из стекляруса, Гортензия очень походила на красавиц, кокетничающих по воскресеньям на ристалище Арля или гуляющих попарно, опустивши веки, между узорными колонками монастыря Святого Трофима, так хорошо идущими к их сарацинскому цвету лица, похожему на слоновую кость церковных украшений, освещенных дрожащим огоньком свеч посреди белого дня.

— Неправда ли, какая хорошенькая! — говорила мать, восхищенная этим живым олицетворением ее родины. Розали, наоборот, вздрогнула от какой-то бессознательной грусти, точно этот костюм далеко-далеко уносил от нее ее сестру.

— Вот фантазия!.. Положим, это к тебе идет, но я предпочитаю тебя в платье парижанки… Кто это так хорошо одел тебя?

— Одиберта Вальмажур. Она только-что ушла.

— Как она часто у тебя бывает, — сказала Розали, проходя в их комнату снять шляпу, — какая дружба!.. Я начну ревновать.

Гортензия, слегка смущенная, отнекивалась. Их матери доставляло удовольствие видеть этот южный головной убор в доме.

— Неправда ли, мама? — закричала она из другой комнаты… — Кроме того, эта бедная девушка была так одинока в Париже и внушала такое участие своей слепой преданностью гению брата.

— Ну! гению… — сказала старшая сестра, качая головой.

— Конечно! Ты ведь видела эффект тогда, на вашем вечере… И повсюду повторяется то же самое.