Нума Руместан (пер. Загуляева)

— Да, это вышло не дурно.

Хвастливо улыбаясь, он беспокойно посматривал вокруг себя. Ему сказали, что директор Оперы намеревается обратиться к нему с предложением. Он издали подстерегал его, уже завистливый как актер, удивляясь тому, что можно так долго заниматься неважной певичкой; и, занятый всецело своей мыслью, он не давал себе труда отвечать красивой девушке, стоявшей перед ним с веером в руках, в той красивой полу-дерзкой позе, которая приобретается привычкой к свету. Но она всего более любила его именно таким, презрительным, холодным ко всему, что не было его искусством. Она восхищалась им, пока он принимал свысока те комплименты, которыми его бомбардировал Кадальяк с своим отрывистым добродушием:

— Да нет же… нет… я вам говорю то, что думаю… Большой талант… очень оригинальный и новый… Я не допущу, чтобы какой-нибудь другой театр, кроме Оперы, получил эту новинку… Я подыщу удобный случай для того, чтобы показать вас. Начиная с сегодняшнего дня, считайте себя членом моего театра.

Вальмажур думал о гербовой бумаге, лежавшей в кармане его куртки, но тот, точно угадывая его мысли, протянул ему свою гибкую руку, говоря: "Отныне мы оба связаны словом, мой друг…" И, указывая на Майоля и г-жу Вотер, к счастью, занятых чем-то другим, а то уж очень бы они рассмеялись, он добавил: "Спросите у ваших товарищей, чего стоит слово Кадальяка".

Затем он повернулся на каблуках и отправился снова в залы. Теперь в этих менее полных, но более оживленных залах разгорался бал, и великолепный оркестр, после трех часов классической музыки, вознаграждал себя целой серией чистейших венских вальсов. Важные сановники и серьезные люди уехали, предоставив место молодежи, тем страстным любителям веселья, которые танцуют для того, чтобы танцевать, оглушенные, с разлетающимися волосами, помутившимися глазами, с обвивающимися вокруг ног тренами. Но даже и тут политика не теряла своих прав, и слияние, о котором мечтал Руместан, не совершалось, несмотря на все усилия Гортензии, старавшейся соединить партии в двух залах, где танцевали. За нею, свояченицей министра и дочерью председателя суда, так и увивались, и целая стая открытых жилетов порхала вокруг ее приданого и крупных связей.

Лаппара, сильно возбужденный, говорил ей, танцуя, что его превосходительство позволил ему… Но вальс кончился, она отошла от него, не ожидая продолжения, и подошла к Межану, который, хотя и не танцовал, но все-таки не мог решиться уехать.

— Какое у вас лицо, о, серьезный и благоразумный человек!

Он взял ее за руку.

— Присядьте здесь, мне надо сказать вам два слова… С позволения министра…

Он улыбался, сильно взволнованный, но Гортензия, видя, как дрожат его губы, поняла и быстро встала, говоря:

— Нет, нет… не сегодня… мне некогда слушать, я танцую…

Она убежала под руку с Рошмором, который явился за нею, чтобы итти танцовать котильон. Он тоже был сильно влюблен и, продолжая подражать Лаппара, молодой человек рискнул произнести свое словечко, от которого она расхохоталась, не переставая кружиться по зале; когда фигура с шарфами была окончена, она подошла к сестре и сказала ей топотом:

— Вот история… Нума обещал меня в жены всем своим трем секретарям!

— Которого же ты выбираешь?

Ее ответу помешали дробные звуки тамбурина.

— Фарандола!.. фарандола!..

Это был сюрприз министра своим гостям. Фарандола как финал котильона, словом, юг во всю!.. Но как это танцуется!.. Все руки протянулись друг к другу, соединились и на этот раз залы перемешались. Бомпар серьезно стал показывать, как надо танцовать, проделывая антраша, и, с Гортензией во главе, фарандола стала развертываться по длинной анфиладе зал, тогда как за нею следовал Вальмажур, играя с великолепной важностью, гордый своим успехом и женскими взглядами, вызываемыми его мужественной, сильной головой в оригинальном костюме.

— Ведь, как хорош, — говорил Руместан, — как хорош!.. Греческий пастух!

Из залы в залу тянется деревенский танец, все разрастаясь, оживляясь и населяя их фигуры видениями. На коврах, на которых вытканы картины Буше и Ланкре, фигуры шевелятся, разбуженные старинными мотивами, а голые амурчики, которые играют на карнизах потолков, так же безумно кружатся в глазах танцующих, как и они сами.

Там, совсем в глубине, Кадальяк, удобно прислонившись к буфету, с тарелкой и стаканом в руках, слушает, ест и пьет, весь проникнутый теплом и удовольствием, несмотря на свой скептицизм.

— Запомни-ка это, мой милый, — говорит он Буассарику. — Следует всегда оставаться до самого конца бала… Женщины хорошеют от этой влажной бледности, которая еще не усталость, подобно тому как вот этот бледный рассвет в окнах еще не белый день… В воздухе носится музыка, душистая пыль, какое-то полуопьянение, обостряющее ощущения, и всем этим следует наслаждаться, закусывая тонким паштетом из дичи и попивая замороженное вино… Взгляни-ка на это!..

За зеркальным стеклом проходила фарандола, вереница людей с протянутыми руками, перемежающаяся нить черных фраков и белых туалетов, помятых двумя часами танцев платьев и причесок.