Нуль

Мне, человеку, не имеющему взрослых детей, эти волнения не очень близки и не вполне понятны. Точнее, я понимаю их умом, а не сердцем. Москва – тяжелый город для жизни: много людей, много соблазнов, много денег, много нужды, много зависти и много злобы. Впрочем, наверное, все мегаполисы таковы – и Нью-Йорк, и Токио, и Мехико, и Стамбул.

В ночной Москве одинокий беззащитный человек легко становится жертвой, причем не обязательно «профессионального преступника», если только такое словосочетание допустимо. Его может сразить рука, которой движет пьяная злоба, наркотический кураж, ненависть нищеты, упоение властью, слепая ярость или зрячая глупость. Каждую ночь по улицам и задворкам Москвы проносятся вороненые гарпии насильственной смерти и проползают тускло поблескивающие гады увечий.

А еще пролетают машины, за рулями которых сидят люди с нарисованными глазами.

В половине третьего Сергей вспомнил поднявшийся лифт и вдруг понял, что ему надо сделать. Он вышел на лифтовую площадку, миновал дверь, ведущую на общественный балкон, открыл еще одну дверь и оказался на лестнице. Там царила грифельная темнота – как всегда, по всему лестничному колодцу не горела ни одна лампочка.

Сергей затаил дыхание и прислушался. Совсем рядом раздавалось тихое сопение. Сергей достал зажигалку, на ощупь передвинул рычажок регулировки пламени в крайнее положение и чиркнул колесиком. Вспыхнул маленький газовый факел. В углу крохотной лестничной площадки, прижавшись спиной к стене, на корточках сидел Коля. Глаза его были закрыты.

- Коля, – тихо позвал Сергей и осторожно дотронулся до сына. – Что с тобой? Ты не ранен?

- Нет, – шепотом ответил сын, не открывая глаз.

Когда Сергей наклонился поближе, до него отчетливо донесся запах спиртного. Все ясно. Коля где-то напился, добрался до дома, но, стыдясь своего состояния и зная отношение домашних, особенно матери, к алкоголю, решил то ли спать, то ли медленно трезветь на лестнице.

Сергей погасил зажигалку, сел рядом, прямо на бетонный пол, и тоже привалился к стене. Напряжение тела резко скакнуло вниз. От жалкого вида сына, от невероятного сострадания к нему, от накатившей нежности, от счастья, что Коля цел и невредим, на глаза Сергея навернулись слезы.

- Что же ты домой не шел, дурачок? – ласково спросил он. – Боялся?

- Нет, конечно. Чего бояться? Я уже почти протрезвел. Просто не мог.

- Стыдно было?

- Нет.

- Из-за матери?

- Да нет же. Из-за тебя.

- Что?! – изумился Сергей. – Но почему?

- Я думал, ты начнешь мучаться, что это я специально… что я напоминаю тебе о… старом. Ну, мщу, что ли… А у меня даже в мыслях этого не было. Случайно получилось… Я вообще не хотел пить…

И Коля вдруг тихо, скулежно, очень по-детски зарыдал.

Сергей крепко обнял его и заплакал тоже. Все нахлынуло разом – и четыре мертвых мальчика, и тревога последних дней, и лихорадка последних часов, и убитый Макарычев, и вздрагивающий, как птенец, Коля, и нынешнее отвращение к алкоголю, и жалость к себе, разлившему в прошлом по стаканам немало лет жизни, и омерзительно-жгучее электричество тех булькающих лет, проводником которого Коля, по причине юношеской обнаженности нервов, посчитал себя, и пробитая пулей книга, и нерастраченная отцовская чуткость, закупоренная в душе бесконечной работой, и осознание того, что своих детей он по-настоящему не знает и Коля с Костиком порой понимают его лучше, чем он их, и тоска по чему-то не случившемуся в жизни, что не произойдет уже никогда…

Такими – обнявшимися, подрагивающими, стылыми на холодном полу – их полчаса спустя и нашла Катя, обеспокоенная долгим отсутствием Сергея и тоже решившая обследовать лестницу.

- Расселись! – воскликнула она. – То, что вы задницы отморозите, это я еще переживу. Может быть, умом крепче станете. Но вот простатита я вам не прощу! Ну-ка вставайте! Смотри-ка, совсем заледенели.

Сергей заставил себя улыбнуться.

- И во владениях льда можно вырастить розу, – сказал он.

Я не придумал последнюю фразу. Не могу поручиться, что в реальности разговор между Катей и Сергеем был именно таким, но то, что Сергей произнес буквально эти слова – слегка измененные строки французского поэта Гильвика, – достоверно. Он вообще очень любил говорить цитатами. Нет, даже не так – не цитатами, а строчками из разнообразных литературных произведений.

Дело тут вот в чем. Подобно тому как моя память держит огромное количество ликов – с живописных полотен, фресок, гравюр, фотографий, – голова Сергея всегда вмещала невероятное число обрывков различных текстов. Так уж устроены наши мозги, кунштюк природы, решившей позабавиться над нами на свой манер. Может быть, схожие склады памяти – только у меня иконографический, а у Сергея вербальный – и обусловили некоторое родство душ, а уж это родство стало цементом дружбы, кладка которой за много лет все же не развалилась. Смею только заметить, что моя свалка человеческих лиц – вещь вполне безобидная, ибо никому не мешает, а вот литературный чулан Сергея весьма взрывоопасен.