Нуль

А биологическая смерть – не предательство. Предательство – желание смерти и осуществление смерти. С точки зрения этимологии, невинное слово «амортизация» имеет страшный смысл. Оно означает «умерщвление».

Я не считаю, что когда-либо предавал – то есть «амортизировал» – дружбу. Одни дружеские связи сохранились, другие потеряли валентность. Это естественно.

Но у меня есть свойство, которое действительно может оттолкнуть людей. Как только я осознаю, что стал кому-то не нужен, не интересен, утомителен, как только замечаю, что стал стеснять кому-то жизнь, я вычеркиваю себя из этой жизни. Это принципиальная разница: не кого-то вычеркиваю из своей жизни, а себя – из чьей-то. Вот чего многие люди не могут понять.

Человек не имеет права кого-либо, кроме себя самого, вычеркнуть из жизни – ни морально, ни физически. Я думаю, даже Бог, всемогущий, а потому и всевидящий, не имеет на это права.

Такое право принадлежит только природе – незрячей горничной слепой Вселенной».

Я пишу этот текст – тку это полотно, как сказал бы Сергей, – уже три дня, почти без отдыха. Я один в квартире, жена и дочь на даче, в Отрадном, они ждут меня там, но пока я не закончу, я не выеду из Петербурга.

Пора белых ночей очень помогает писать. Карандашная темнота опускается ненадолго, всего часа на два, я почти не замечаю ее, поскольку отрываюсь от бумаги редко – чтобы перекусить, или поспать два-три часа, или совершить короткую прогулку к заливу. Я словно в лихорадке. Мне кажется, я почему-то могу не успеть. Куда? К чему? Не знаю ответа. Но ощущение краткости кем-то и на что-то отпущенного срока присутствует постоянно.

На моем столе стоит стереомагнитофон «Хитачи», рядом лежат Сергеевы кассеты. Время от времени я вставляю то одну, то другую, нажимаю на клавишу и слушаю голос Свана (Сергей терпеть не мог, когда этим словом обозначали его самого, и такую вольность изредка позволяли себе только очень близкие друзья, – а вот название своего издательства очень любил). Это ужасно помогает писать и в то же время действует как-то инфекционно. Я чувствую, что два в общем-то разных стиля – стиль слов моего друга и стиль, каким обычно пишу я, постепенно сходятся, сливаются, перемешиваются, унифицируются, и поскольку я бессилен что-либо сделать с тканью Сергеевой речи, это означает только одно: я поддаюсь влиянию магнитофонных звуков, и моя рука уже принадлежит не только мне, но и отчасти тому, кто надиктовал на пленку три часа пестрого монолога.

Я только что вернулся с прогулки, даже с небольшого одиночного пикника. Купил себе флакон «Смирновской» водки, полуторалитровую бутылку «Херши», хлеба, швейцарского сыра, финского сервелата (между прочим, «сервелат» означает «мозговая колбаса», хотя в нынешних сервелатах никаких мозгов, по-моему, нет; страстишку к этимологическим поискам я тоже подцепил у Сергея), сложил все это в полиэтиленовый пакет и пошел к ковшу Галерного Фарватера, где стоит памятник подводной лодке «Народоволец».

Там, на берегу ковша, я славно провел время – выпил водочки, закусил вкусными вещами, полюбовался сандаловым небом и полынной водой (Сергей оценил бы эти сравнения). Потом поднялся, засунул фляжку с недопитой водкой в задний карман брюк и направился к дому.

Проходя мимо домика, где размещается «Музей подводной лодки “Народоволец”», я сунул пустую бутылку из-под «Херши» в урну, стоявшую около двери черного хода.

Из двери тут же – словно он давно ожидал этого – вышел крепко пьяный мужик, видно, хранитель сокровищ подлодки, мутно посмотрел на урну, на меня, снова на урну и заорал:

- Ты что, мудак, с ума сошел?

Я одеревенел и замер на месте. Я мог ожидать чего угодно, только не такой реакции. Что же я натворил?

Мужик яростно выхватил пластиковый сосуд из урны, обогнул угол дома, со страшной силой наподдал бутылку ногой, так что она улетела в ковш, вернулся и с треском захлопнул за собой дверь.

Впрочем, дверь снова мгновенно отворилась, высунулась голова мужика и, вылупив глаза, проревела:

- Еще раз такое сделаешь, пидар, – убью!

Поразительно загадочна натура пьяного русского мужика!

Прав, тысячу раз был прав Джордж Майкс, когда писал (перевод, между прочим, Сергея):

«Худший вид души – это великая славянская душа. Люди, которые страдают ею, обыкновенно очень глубокие мыслители. Такой человек может сказать, например, следующее: «Иногда мне очень весело, а иногда очень грустно. Можете объяснить почему?» (Не можете и не пытайтесь.) Или такое: «Я невероятно загадочен… Иногда мне хочется, чтобы я был не здесь, а где-нибудь еще». (Не говорите ему «Мне тоже этого хочется».) Или же: «Когда я ночью в одиночестве прыгаю с дерева на дерево, то часто думаю: жизнь так странна…»

Все это очень глубоко, и это именно душа, ничего более…»

Я вернулся домой, выпил полстакана водки и снова придвинул к себе лист бумаги.