Новая жизнь Нефертити

Лембит перелез через последний крупный блок, чуть не споткнулся о растворённый в темноте обломок и бросился к Дамире. Она почему-то до сих пор сидела на полу, недвижимая, будто сомнамбула. Запах жареной птицы потянул влево. С усилием воли Лембит сглотнул слюну и не повернулся. Успеется.

— Дамира! — Он склонился над девушкой и опешил: её голова была выбрита налысо.

Но это её запах, её глаза! Живая!

Она медленно пошевелилась, подняла осунувшееся, измученное лицо и, протянув к нему руки, произнесла:

— Aui nek’em kishat. Nek Ankh’a. Ank’sh’a, Neteru.

Что это за язык?!

У Лембита широко раскрылись глаза. Он помог ей подняться, растерянный. Выдавил:

— Ч-что ты сказала?

Она обвила ему шею руками и прижалась, буквально повисла на нём. Лембит осторожно обнял её, чувствуя под пальцами хрупкие дрожащие лопатки. Она выдохнула:

— Живой. Спасён… Слава Богу! Роберт… — и уткнулась носом ему в шею.

Лембит почувствовал горячую влагу. В сердце стало так же горячо, и в глазах. До остроты.

— Цела…

Вместо слов она покрыла поцелуями его шею, подбородок, щёки, губы. Лембит погладил её по голове, так неожиданно гладкой и спросил, чувствуя головокружение от голода.

— А корзину с едой не раздавило?

⁂

Я подвела Роберта к спонтанному алтарю, где перед потухшим светильником была разложена еда.

— Прости, что на полу, — прошептала я и подтянула к нему почти пустую корзину. — Тут тоже есть немножко.

Он кивнул. Без лишних слов сел на пол и схватился за утиную ножку. Уже доедая, опомнился:

— А ты ела?

— Да, да, — устало произнесла я, — немного.

— Садись и ешь. — Он разломил кусок подсохшего хлеба, протянул мне. Придвинул вино. — Почти The Last Supper. Как это по-русски называется?

— Хлеб и вино? Тайная Вечеря? — удивилась я. — Нет, ну что ты, нет… Ты кушай.

— И ты.

Прожевав кусок быстро, Роберт порылся в корзине и выудил ещё одну баночку с маслом. Без слов наполнил светильник. Поднёс зажигалку. Наш склеп охватило приятное, ароматное тепло света. Надо же, а мне и в голову не пришло…

Я поднесла к губам финик и застыла, глядя, как он ест. Быстро, сосредоточенно, немножко хищно. Громко глотает, торопясь, запивает из бутылки. Вспоминает о моём присутствии, даёт что-то мне и тут же снова занят едой.

Проголодался. Значит, не тошнит, значит, нет сотрясения мозга, и это хорошо.

Чёрный саркофаг превратился в валун. Вокруг не было больше всполохов, мерцания, чужих чувств, способных раздавить, будоражащих сквозняков. Наступил штиль. Здесь были только он и я. И тихое красноватое пламя светильника с пряными ароматами. Мы, будто два неандертальца в пещере: он пришёл с охоты домой, а я насобирала, что насобирала. И теперь это было самое важное — чтобы он поел. Странное ощущение дома там, где недавно царил ужас.

Я не буду ему рассказывать о видениях, что закрутили меня, погрузив в другое измерение, из которого, казалось, я не вынырну. Ещё одна жизнь, прожитая за мгновения и пока не отпустившая меня до конца, улетала назад, как сорванный с флагштока стяг. Я не хотела её задерживать, вглядываться, оборачиваться и разгадывать что-то. Пусть уходит. Главное, чтобы наелся. Потому что живой.

Роберт начал есть медленнее, взял банан и взглянул на мою макушку. Я коснулась рукой и оторопела: парик!

Он убрал мою руку и поцеловал её, погладил пальцами, глядя на меня серьёзно и вдумчиво.

— Ты самая красивая. Как есть, — произнёс он. — Тебе ничего не нужно.

— Спасибо… — пролепетала я смущённо. — Но парик куда-то…

Он чуть неловко указал на мой затылок пальцем.

— Всегда так было?

— Нет. Она сделала. Для ритуала… — ответила я, опустив ресницы.

Закусила губу, чувствуя себя насильственно обнажённой, униженной.

— Меня тоже в детстве побрили налысо, — кивнул Роберт, не моргнув глазом, — попробуй, какие густые выросли. Стригу покороче, иначе не расчесать. Львиная грива. А так — как шерсть у кота, как там его мама называла? У экзота. Попробуй.

Он положил мою ладонь себе на затылок.

— Ты весь в камнях, — пробормотала я и принялась стряхивать.

Роберт остановил меня, притянул поближе.

— Вот, даже камни застряли, — сказал он, чуть склонив голову. Рассматривая внимательно, как искусствовед попавшую в руки картину, он проговорил: — А ты… идеальна. Твоя форма головы, линия шеи, чистый лоб, брови. Игра светотени вот здесь, на скулах. Ресницы и веки, словно эффект сфумато в картинах да Винчи. Твой подбородок, губы, нос, глаза… Пропорции, достойные всеми искомого Золотого сечения. Но ни да Винчи, ни Рафаэль, ни Тутмос, что лепил Нефертити, не способны передать ту глубину, что есть в твоём живом взгляде, достоинство и великую смелость. «Описывать бессмысленно — смотреть!» — сказал Борхард[40] — дурак он! То был лишь бюст, а ты живая. Прекрасная. Я скажу по-другому: описывать бессмысленно! Любить!

Я растерялась, не ожидая от немногословного Лембита таких речей. В серых глазах не было ни искры шутки.

— Ты… любишь меня? — выдохнула я.

— Да, — ответил он просто.

Я обняла его за шею так сильно, как только могла, прижала крупную голову к себе и зажмурилась, понимая, что всё-таки плачу. Щекой к его щеке.