Новая жизнь

Здесь может усомниться всякий, кто способен открыто заявить о своих сомнениях, в том, что я сказал об Амуре, как будто бы он был вещью в себе, и не только духовной субстанцией, а также субстанцией физической (телесной). Но это на самом деле ложно, так как Амур не есть сама субстанция, но только свойство субстанции. А что я говорю о нем, как будто бы он был телом, да еще человеческим (мужчиной), явствует из трех вещей, которые я о нем говорю. Я заявляю, что я увидел его идущим издалека, и, так как «идти» говорят о том, кто движется в пространстве (а движется в пространстве, по Философу[42], только тело), ясно, что я предполагаю Амура телом. Еще я сказал о нем, что он смеялся и также говорил: такие вещи подходят только к человеку, особенно смех; и выходит опять, что я считаю Амура человеком.

Чтоб пояснить это так, чтобы было понятно в настоящее время, надо вспомнить прежде всего, что в прежние времена не было поэтов любовных на народном языке, но были только поэты любви, писавшие по-латыни. И у нас, говорю я, быть может, так же, как у других народов, случалось и теперь случается, что, как в Греции, об этих вещах трактовали не народные поэты, а ученые. Не так много лет прошло с тех пор, как появились эти итальянские поэты; говорить рифмами по-итальянски то же, что писать латинские стихи с соответствующими изменениями. И знаком того, что прошло с того мало времени, является то, что, если бы мы стали искать и в языке ос и в языке si[43], мы не найдем там вышесказанного от настоящего времени за пятьдесят лет назад. И причина, по которой некоторые грубые поэты прославились, та, что они были первыми, пиcaвшими по-итальянски! И первый, кто начал говорить стихи как народный поэт, был побуждаем к тому желанием быть понятным донне, которой трудно было понять латинские стихи. И это сказано против тех, кто пишет в романах не о предметах любовных.

Таким образом, тот способ слагать стихи был изобретен для того, чтобы говорить о любви. Итак, поэтам принадлежит бóльшая свобода в слове, чем прозаикам, и эти поэты рифмованных стихов не что иное, как народные поэты, а поэтому справедливо и разумно предоставить им большую свободу в выражениях, чем другим, говорящим на народном языке. Значит, если какая-нибудь риторическая фигура позволена поэтам вообще, то она позволена и этим стихотворцам. И если мы видим, что поэты говорят с неодушевленными предметами, как будто у них есть разум и чувства, пускай говорят так, и не только правду, но и вымысел. Это значит, что они могут говорить о вещах, которых нет, как будто они говорят, и что многие свойства субстанции говорят так, как будто они были самой субстанцией и человеком.

Подобает стихотворцу поступать так, но не без основания, которое должно быть пояснено в прозе. Что поэты говорили именно так, как я сейчас рассказал, видно уже у Вергилия, который утверждает, что Юнона, богиня, враждебная троянцам, так обращается к Эолу, повелителю ветров в первой песне Энеиды: Aeole, namque tibi etc.

И этот бог отвечает ей так:

Tuus, о regina, quid optes

Explorare labor; mihi jussa capessere fas est.

Устами этого самого поэта неодушевленный предмет говорит одушевленному в третьей песне Энеиды так:

Dаrdаnidае duri est.

У Лукана говорит предмет одушевленный неодушевленному так:

Multum, Roma, tamen debes civilibus armis.

У Горация человек говорит со своею ученостью как бы с другим лицом, и не только эти слова суть слова самого Горация, но он приводит слова доброго Гомера в своей поэтике: Dic mihi, Musa, virum etc.

У Овидия говорит Амур, как человеческая личность, в начале книги, которая носит название «Средства любви», — так: Bella mihi, video, bella parantur, ait.

И таким образом, ясно должно быть все тому, кто сомневался в этом месте моей книжки.

Но чтобы плохие поэты не почерпнули отсюда некоторой дерзости, скажу, что ни поэты не должны так говорить без основания, ни рифмотворцы, если они не имеют достаточного повода, чтобы говорить так, потому что очень стыдно было бы тому, кто, скрыв вещи под риторическим одеянием и фигурою, будучи спрошенным, не сумел бы обнажить свои слова от подобного покрова, так чтобы стал понятным их прямой смысл. А это мне и моему лучшему другу хорошо известно о некоторых, которые пишут глупые стихи.

Глава XXVI