Non Cursum Perficio (СИ)

Заливаемая светом, я взобралась по насыпи и ступила на рельсы, о которых писал Норд на ленте пеленгатора – они блестели, словно два длиннющих новогодних «дождика». Вслед мне неслась из Никельского эфира «Метель» Свиридова, слегка испорченная сморкающимся где-то на заднем плане диктором с доверительным голосом.

-Я иду к тебе, любимый… – я повернулась лицом к Северу, и налетевший ветер взъерошил мне выбившиеся из причёски волосы. – Я иду…

Шаг за шагом я прорезала ночь, как летящая к своей цели стрела. Ноги не знали усталости, сердце спокойно отсчитывало минуты. Это было каким-то сном наяву… Иногда по сторонам от рельсов возникали невпопад натыканные фонари и ничего не ограждающие заборы с колючей проволокой поверху. Не знаю точно, сколько я уже прошла к тому моменту – где-то час или два – как по правую сторону железной дороги из темноты выплыли длинные одноэтажные бараки. В них кое-где светились окна – жёлтым, каким-то больным светом. Оттуда пахло сложной смесью тухлятины, мокрых гнилых тряпок и подгоревшей еды. Я поморщилась и невольно провела руками по платью, словно могла испачкаться в запахе, как в грязи. Смазанно, сквозь толщу моего целеустремлённого равнодушия, вспомнились слова Сен: «Всё равно в Бараках сгинешь…».

Не было никаких оснований считать, что если я отодвинусь от бараков на каких-то полтора шага, со мной ничего такого не случится, но я чисто инстинктивно взяла левее, идя вдоль стальной бесконечности рельса. Вязкие, гнусные запахи уплотнялись вокруг меня, и когда до этих Богом проклятых бараков оставалось метров сто, мне начало казаться, что я иду сквозь какое-то жидкое желе. Нечто вроде не успевшей застыть жижки от холодца, сваренного на тухлятине.

Я ежеминутно брезгливо отряхивалась, не в силах совладеть с охватившим меня отвращением. Если бы можно было прекратить дышать этой гадостью, я бы тут же перестала. Люди, почему при входе в этот район пешим туристам не выдают противогазы?..

Скрип рассохшихся досок резко, словно нож под лопатку, вонзился в умиротворённую ночную тишину. Прибавив ходу, я осторожно, не поворачивая головы, скосилась вправо. Звук донёсся от крайнего, стоявшего прямо под насыпью строения – странной помеси склада, жилья и (судя по запаху) кооператива живодёрни с мыловарней. В нём открылась дверь, и из барака выскочила чумазая, всклокоченная девчонка лет двенадцати. На ней болталось какое-то тряпьё, до такой степени засаленное и старое, что с уверенностью в этой одёжке можно было различить только косо свисавший до земли лоскут голубого платья с чёрным узором.

И вот когда я увидела этот узор из переплетённых ветвей на фоне неба, моё самообладание с треском и грохотом разлетелось в пыль: я узнала это платье и эту девочку… Истерически ахнув и чуть не задохнувшись от ужаса, я подобрала пышный подол платья и опрометью бросилась прочь, прочь от этого призрака родом из Таррагоны…

-Постой! Марио, постой! – девчонка в три прыжка оказалась на насыпи и всем телом повисла на моей длинной юбке, вцепившись в корсаж руками и не давая мне убежать. – Я не отпущу, ты противная, хитрая, зачем ты меня здесь бросила, мразь, мразь!

Девчонка одновременно яростно визжала и плакала, вжавшись расцарапанной грязной щекой в мой свадебный наряд. Больше всего на свете мне хотелось стряхнуть её с себя, отделаться от этой пакости, что пачкала белизну платья своими руками, а белизну души – своей правдой.

-Ты меня предала, Марио, оставила в грязной вонючей дыре, в этом своём луговом колодце памяти вечно умирать, сволочь бессовестная! Ты ведь даже говорить со мной не хочешь! Я тебя не отпущу, Марио. Я уйду по рельсам – а ты останешься гнить в Бараках за то, что посмела тогда отказаться от меня… гадина… злая… я тебя убью…

-Не дождёшься ты, что я лапки кверху задеру, что я сдамся, – прорычала я, в очередной раз стряхивая с себя обитательницу Бараков. Та злорадно засмеялась:

-Вот ты и ошиблась, Марио! Нельзя на Заднем Дворе ни с кем говорить, а ты говоришь!

-Это с живыми нельзя, – с ласковым придыханием отозвалась я. – Тебя нет, детка, ты мертва! Помнишь четвёртое августа 1977 года?.. Ты шла за молоком, нарядившись в ярко-голубое, как небо, платье с чёрным узором, накрасив губы маминой помадой, чтобы выглядеть взрослее…

Девчонка замерла на месте с перекошенным лицом, ничего не говоря – но в сверкающих из-под грязных спутанных волос чёрных глазах отчётливо читалось всё, что она сейчас думает.

Тем же медовым голосом я продолжала рассказывать – вкрадчиво и безжалостно. Та давняя боль, тот давний кошмар силой моих слов возвращались, обретая власть – но не надо мной, Марио, а над Марией. Единственным способом избавиться от этого воспоминания, было ещё раз пережить всё. И сказать себе: я жива…

Чувства, мысли, звуки и запахи того дня накрыли нас обеих с головой. Горячий камень подворотни, нож у горла, шлёпающийся на лицо подол платья, медный запах собственной крови…

Ещё раз. Без скидок, без купюр. И когда всё закончилось, Мария прошептала:

-Я не смогу после этого жить.