Ноль

Почерневшее перед рассветом небо бледнеет с одного края, улицы оживают, первые трамваи, звеня, выползают из мглы.

Дикая головная боль и стыд не позволяют мне посмотреть на Егора – он сидит рядом на спинке привокзальной скамейки и наверняка умирает от раскаяния.

Сердце слабо трепещет в груди и никак не придет в норму: мы с Егором Лебедевым целовались…

Наверное, я сошла с ума. Но это было волшебно. Как сон.

Я слышу тяжкий вздох, тру кулаками сонные глаза, провожу языком по опухшим губам – нет, ничего мне не приснилось.

– Я выжила! – сообщаю хрипло и улыбаюсь, но Егор, кажется, не понимает юмора. – Поцеловала тебя и выжила!

– А… Сонь, я… – Вздрагиваю, как от удара током: он только что впервые обратился ко мне по имени – и тут же ляпаю невпопад:

– Блин, ждать еще целый час! – набираюсь наглости, смотрю на Егора, и он быстро опускает лицо; в свете желтого фонаря кровавым бликом сверкает красный камешек, жгучее любопытство покалывает в кончиках пальцев. – Ты обещал, что ответишь на все вопросы. Скажи, на фига ты носишь эту сережку? Рисуешься или действительно думаешь, что она тебе идет?

Егор напрягается, лезет в карман за сигаретой, но так и не достает ее – дышит на ладони и поднимает воротник.

– Раньше я ее не носил. Это Воробей придумал, чтобы кое-кому жизнь медом не казалась, – усмехается он. – Знаешь, я видел твой взгляд, когда стоял перед портретом той Сони… Спорим, ты даже подумала, что я действительно моральный урод, раз смею так спокойно на нее смотреть. Ну да, мне и вправду пофиг. Потому что я знаю: мой отец ни в чем не виноват. Иначе я бы просто жить не смог. Да и не стал бы…

Под скамейкой дрожит земля: тяжелый товарняк целую вечность проползает по рельсам и исчезает за стенами присыпанных снегом складов.

Мысли еще медленнее соединяются в слова:

– Егор, для меня это не имеет значения. Ты – не он.

– Мои родители познакомились в летнем лагере на море, когда им было по четырнадцать, – перебивает Егор. – Потом они разъехались в разные концы страны и семь лет переписывались. Когда мама получила в Городе диплом и вернулась, отец приехал к ней. Просто потому, что не мог не приехать. Они поженились, жили в доме деда, отец устроился на завод. Местным он сразу показался странным: любил мотаться по окрестностям, любовался природой, что-то записывал, рисовал… Носил черные пиджаки и пальто – то, что на мне, тоже его: чудом не сгорело в пожаре. В общем-то, никем мой папаша особо не был. Но убийцей не был точно…

Над путями эхом разносится визгливый голос диспетчера, с дальней платформы трогается фирменный поезд. Фонарь, поморгав на прощание, гаснет.

Слезы сочувствия наворачиваются на глаза – я бы тоже отрицала очевидное, если бы моего близкого человека вдруг обвинили в чем-то подобном. Но серьга в ухе Егора противоречит всему, о чем он рассказывает сейчас и во что хочет верить.

– Ну а это, – проследив за моим взглядом, он дергает себя за покрасневшую от мороза мочку, – сережка моей матери.

– Что? – удивленно шепчу я. – Но… как же так?..

– Серьги эти были у нее с незапамятных времен – перешли по наследству от какой-то родственницы. Дед и глубоко беременная мать сидели за новогодним столом, когда в дверь постучали и отца уложили мордой в пол… При обыске перевернули весь дом, но нашли только одну сережку – она точно подходила под описание, и твоя бабка опознала в ней украшение дочки… Отец на допросах молчал. На свою беду, вечером тридцать первого он действительно шатался по пустырю – на снегу было полно его следов, там же нашли окурок его сигареты. А потом он все же подписал чистосердечное: вынудили или надеялся что скостят срок…

Егор смотрит вверх, розовый луч холодного солнца отражается в его темных глазах.

– А вторую сережку мать нашла под половицей незадолго до пожара. Когда отец уже сидел. Мать ходила с этой сережкой в прокуратуру, но следователь только руками развел: мол, инициировать пересмотр дела оснований нет. Типа неизвестно, откуда она взяла эту серьгу, а в деле и других улик достаточно. Мать плакала, и он посоветовал ей найти хорошего юриста.