Ночь предопределений

«По примеру Мицкевича, Рахеля так же высоко ценила Наполеона, и в имении отца, доброго хозяина, в саду высадила клумбы в честь главнейших битв его. На этих клумбах ряды цветов различных колеров размещались в таком порядке, в каком войска его следовали в данной битве, как это представляли планы битв Наполеона, и это очень нравилось ее отцу. Но не все вкусы дочерей были ему по сердцу, иное его и раздражало. Рахеля и Габриэла нашли поэтический способ оживлять о себе память: они раздавали на память звезды на небе. Каждый из приезжавших имел свою звезду, которая служила взаимным напоминанием. Однажды, когда Сераковский был у Зеновичей, он засиделся до глубокого вечера; кони были уже запряжены, а старый Зенович, который вышел проводить гостя, с нетерпением ждал, когда гость перестанет медлить. Зигмунт и Рахеля выбирали на память звезду. В конце концов отец спросил, что там они делают. Рахеля отвечала, что ищет для Зигмунта звезду. Старик, который свое нетерпение выражал по-русски, крикнул: «Да отдай ты ему всё небо, только заканчивай скорее (? пшенджей)...»

Феликс расхохотался.

— Нет,— сказал он,— такого не придумаешь!.. И эти клумбы, и небо в звездах... Клумбы — «Маренго», «Аустерлиц», и по утрам — пани Рахеля, в белом капоте, среди обрызганных росой цветов, и с томиком Мицкевича, тайком перевезенным через границу... Или этот старый пан, с красным лицом и седыми обвисшими усами, где-нибудь на веранде расхаживающий взад-вперед... А уже поздний вечер, в темноте ржут лошади, звякает уздечка, и все небо в серебре от звездной пыли, от мерцания звезд, крупных и мелких, и пани Рахеля подыскивает, какую бы отдать, подарить на прощание Зигмунту звезду: «Эту?.. Нет, возьмите эту!..» И вдруг — хриплый, обрываемый одышкой голос артиллериста-полковника... Спасибо, Айгуль. Зигмунту будет о чем вспомнить ночью, на посту номер один, у флагштока...— Он быстро наклонился и поцеловал ее руку, лежащую на другой, сжатой в кулак. Не поцеловал — так, шутливо чмокнул, посмеиваясь от предвкушения удовольствия, с которым усядется писать эту главу, он вдруг ясно представил ее от первых слов до самого конца...

Он читал:

«Помимо таких забавных эпизодов в ее жизни, это была дельная девушка, она смело отстаивала перед властями интересы преследуемых и умела добиваться уважения к себе. Она даже писала Николаю и получила официальный ответ, содержащий угрожающий запрет на такого рода корреспонденцию. Несколько лет назад в «Русской старине» был описан этот эпизод одновременно с биографией Деспот-Зеновичей и любопытнейшими деталями из жизни Рахели...»

— Вы не читаете?— сказал он.— Ах, да ведь вам-то это знакомо...— Он хотел перевернуть страницу, но на ней, не пуская, лежал ее крепко сжатый кулачок.

— Вы меня совсем за дуру считаете?— Голос у нее был низкий, грубый. В нем слышалось трудно подавляемое клокотанье... Подземное, подумал он. Так перед извержением начинает клокотать маленький вулкан.

— Я дура!— сказала она (он еще не успел ничего ответить).— Дура из дур!

В ее глазах — черных, суженных — что-то вспыхнуло,— он едва не зажмурился. Так стрела срывается с натянутой до звона тетивы. Так, мелькая в руках, случается, ослепительно вспыхнет стальная спица. Так горит солнце на острие занесенного кинжала...

— Вы — прелесть, Айгуль!— сказал он, смеясь.— Что вы имеете в виду?

Он отлично знал, что она имеет в виду. Что-то до нее дошло, докатилось... Что-то она заподозрила, возможно, еще вчерашним утром, когда натолкнулась в гостинице на него и Риту, с этим ее дурацким халатиком... И потом, после сеанса гипноза, ей наверняка хотелось увидеться с ним, и ей сказали... Что-то такое могли сказать...

— Вы все понимаете!— сказала она. Не сказала — выдохнула, все с тем же напором.

Ребенок, подумал он, совершенный ребенок...— И накрыл ее руку, стиснувшую край тетради, своей рукой. Своей горячей, жаркой рукой — ее суховатую, прохладную руку.

Она хотела отдернуть ее, вырвать — он удержал.

— Какая у вас прохладная рука,— сказал он, слабо сжимая тыльную сторону ее ладони.

— И это все?—сказала она.

Ого!— подумал он.— Она ждет оправданий...