Ночь предопределений

— Так что когда мы здесь встретились, для меня уже никакой неожиданности не было... Я знал, чем все кончится, великолепно знал!— Он придвинулся к Феликсу, пригнулся, глаза у него блеснули, голос помягчел.— Но ведь случается, что знаешь одно, а чувствуешь другое. Так и я. Когда я узнал, что моим соседом по номеру будете вы, что меня к вам переводят... Ну, это же все равно что сказка или анекдот, чтобы так случилось на самом деле — в такое трудно поверить! И я все ждал вас вчера, вспоминал про первые ваши книги, про то, что читал их еще мальчишкой... Ну и рассентиментальничался. Да и надо же было убедиться! Вот я и ждал с утра вас, чтобы поговорить. Проснулся — вы ушли. Потом увидел вас в чайной, в этой вашей компании... И сразу почувствовал — ни к чему... Ни к чему это не приведет! Так оно и вышло. Так что вы не думайте,— он прищурился и ухмыльнулся,— не думайте, что сильно меня удивили. Я все наперед знал. Что вас — такого, как раньше,— уже нет, давно нет... Нет!— повторил он мстительно, вглядываясь в лицо Феликса, стремясь не упустить отразившегося на нем смятения, вызванного бьющими наотмашь ударами.

Они вышли на берег, плоско уходящий в обе стороны и неприметно сливающийся с едва рябящей, едва колышущейся в полосе лунного света равниной моря. Где-то на горизонте слабой искоркой, готовой вот-вот погаснуть, поблескивало судно, идущее то ли на Баку, то ли на Красноводск. Феликс вдруг почувствовал, что его слова ничего не объяснят, не докажут здесь, под этой луной, под этим безмерным небосводом. Все, что было там, за ними, отсюда казалось миражом. Все было миражом — кроме этой тверди под ногами, кроме неба, кроме сонно дышащей воды...

— Может быть, вы и правы...— произнес Феликс, когда они подходили к лодке, по-прежнему стоящей на берегу, прикованной цепью к вбитому в землю столбу.— Может быть...

Он произнес это еще и в настойчивой, неодолимой потребности ответить этому долгоногому акселерированному щенку, со своей баскетбольной высоты вздумавшему читать ему рацеи. Сбить его с ног, бросить плашмя на землю... «Может быть, вы и правы...» Это был только разбег, только формула, подобная боксерской перчатке, в которую прячут кулак. Он мог бы ему рассказать о том, чем были для него прошедшие десять лет, о своих надеждах, неудачах, компромиссах... Он мог многое рассказать ему, чтобы добраться в конце концов до этой злополучной пачки сигарет, хотя с нею действительно как-то неловко получилось... Мог рассказать — день за днем всю свою жизнь, в которой, в общем-то, ему нечего было стыдиться... Но это слишком бы смахивало на самооправдание, на как бы косвенное подтверждение его правоты. Черт с ним, не в том дело, на что это бы смахивало, он бы все равно ничего не понял, опыт не передается, даже дочери или сыну — все можно передать, и родинку над ухом, и голос, и походку,— все, все можно передать, только не опыт, уже он-то хорошо это знал... Но и это было не главное, почему он внезапно смолк. Он каким-то краем души почувствовал, что не только перед этим бомбистом — перед самим собой приготовленные слова окажутся неубедительными, лишенными веса. Здесь, под этим черным, посеребренным луной небосводом, посредине мира... Даже куда более важные, куда более масштабные события, о которых он мог рассказать, и они здесь как бы съеживались, приобретали другие размеры мельчали...

— Может быть, вы и правы...— Повиснув, эти слова неожиданно прозвучали как признание, как подтверждение и сдача.

— Может быть, вы правы,— повторил он, садясь на борт лодки. Волны, с шелестом накатывая на берег, негромко хлюпали под кормой,— Но все это немножко сложней, чем вам представляется. Вы слишком схематизируете. И потом почему вам не приходит в голову, что в двадцать пять, скажем, и в тридцать пять на некоторые вещи смотрят по-разному? Что происходит естественный процесс, который можно при желании рассматривать как измену самому себе, своим прежним идеалам, а можно — как неизбежный рост, повзросление?

— При желании,— проворчал Сергей, присаживаясь рядом.— Только надо его иметь, такое желание...

— Спорят не разные позиции, спорит разный опыт...— Он говорил вполне разумно, вполне убежденным тоном, но в то же время не верил ни одному своему слову.

«Вас нет, вас давно уже нет...» Все так просто, подумал он. Так просто...

Молчание длилось довольно долго.

— Вы бы все-таки рассказали, что там у вас... Что это был за человек и чего вы, собственно, хотели...

— А зачем?— Сергей склонил голову к плечу.— Зачем? Если всем — до лампочки? Все всем до лампочки?..

— Скверное выражение,— сказал Феликс, морщась.— Вы журналист, нужно чувствовать язык.

— Согласен. Только какие слова ни подыскивай, суть останется прежней.

— Так что же все-таки произошло?..

— Да нет,— взмахнул рукой Сергей,— все это слишком серьезно, чтобы так вот взять и рассказать. А главное — ни к чему это.— Он стукнул кулаком по борту.— Ни к чему.

— Ну-ну,— сказал Феликс.— Дело ваше.

Они помолчали.

— А вы тут зачем?— спросил Сергей.— Я видел — у вас книги, бумаги... Зигмунт Сераковский... Вы о нем пишете?