Ночь предопределений

Гронский поднес ко рту стакан, чуть отхлебнул и, смакуя, лизнул языком повлажневшие губы. Пот катил с него градом. Рита подала ему свежий платок. Она хозяйничала: из того же, что и платок, объемистого чемодана появилась коробка с чашечками немецкого фарфора, серебряные ложечки — круглые, с крученой ручкой, и отливающая глухим медным блеском турецкая мельница, от которой ударило таким кофейным ароматом, какого, наверное, убогая эта гостиница и не слыхивала... Чудный старик, неожиданно подумал Феликс. Хоть в пустыне, хоть на краю земли, а остается самим собой: чашечки, ложечки, мельница — и не электрическая, а ручная, наверняка завезенная когда-то из Стамбула, дающая не крупный и не мелкий помол, а как раз то, что нужно... Кофейная мельница и молоденькая любовница, которая в зной варит кофе, а в сырую осень, когда в гостиницах еще не топят, а ревматические суставы начинают ныть,— согревает своим телом, гонит по жилам кровь...

— И что бы вы думали? Кто оказался посрамленным? Я, который все знал, или она, которая ничего не знала?..— Спиридонов, преданными, немигающими глазами следивший за Гронским, на ощупь выковыривал из новой бутылки припечатанную сургучом пробку. Наконец, это ему удалось, и он так же, не глядя, отлил себе полстакана. Вино булькало. Гронский поморщился, не прерывая рассказа.— Так вот: мы подъехали к моему дому и увидели, что калитка приотворена... Мы вошли в мою комнату — вход в нее был отдельный, боковой — и увидели на столе, на белой скатерти банку с водой и в ней — роскошный букет сирени. И окно, распахнутое в благоухающий ночной сад.

Он мастерски выдержал паузу.

— Все объяснилось просто,— с благодушным смешком сказал Гронский.— Моя хозяйка неважно почувствовала себя на дежурстве, ее отпустили. Дома она проглотила пару таблеток, отлежалась и затеяла предмайскую уборку... Вот вся разгадка.

— Да, но от этой разгадки все остальное как раз и становится вдвойне загадочным!— прищурился Карцев.— Насколько я понял, вашим примером вы хотите доказать...

— Что вы!— Гронский с преувеличенным испугом вскинул обе руки вверх.— Я ничего не хочу! Я только рассказываю, что произошло на моих глазах. И это единственный за мою жизнь случай, когда ничего нельзя объяснить...

— А телекинез?— спросил Феликс, потягивая из стакана.— Как вы относитесь к телекинезу?

— Это когда сигарету катают по столику?..— Гронский снисходительно усмехнулся.

— Да,— сказал Феликс.— И сигарету... Я сам видел кинопленку с Кулигиной, а Виноградову наблюдал за работой...

— Кулигина?..— Гронский поморщился.— Это та самая, которая попалась на мошенничестве... Вы слышали?

Ага,— подумал Феликс,— он все знает, все слышал, и только прикидывается... Или в нем говорит соперничество — все-таки один клан...

— Слышал,— подтвердил Феликс.— Но тем не менее я видел сам...

— Вы видели!— рассмеялся Гронский.— А я не видел, зато знаю цирк с двадцать пятого года. На моих глазах работали Эмиль Кио, Алли-Вад, Клео Доротти, Орнальдо... К чему сочинять новые слова, вроде этого телекинеза, когда существуют старые, например — иллюзион?..

— Ну,— возразил Феликс,— это не одно и то же...

— А по-моему, дело не в названии!— сказал Спиридонов,— Цирк есть цирк!— Он ткнул вверх указательным пальцем и победоносно огляделся.

— Вот именно,— подтвердил Гронский. Перед ним уже стояла чашечка с кофе, и Рита быстро и ловко наливала остальным. Феликс поставил блюдечко к себе на колено. Кофе в белом колечке фарфора казалось черным. Как глаза у Айгуль, точь-в-точь, пришло Феликсу в голову, когда та, размешивая ложечкой сахар, бросила на него слегка подобревший, оттаявший взгляд.

— Вот именно,— сказал Гронский.— Телекинез, кожное зрение... Все это не стоит какого-нибудь сравнительно простого номера из тех, какими поражал современников, положим, великий Гудини... Вы слышали о его аттракционе со статуей Свободы?..

Феликс что-то такое помнил, но смутно.

— Так вот. Он собирал у зрителей носовые платки, запечатывал в пакет и у всех на виду сжигал. Затем подавались автобусы, и все желающие ехали к статуе Свободы. Там, на самом верху, находился ящик, в котором лежали сожженные платки — целехонькими, как вы понимаете, при этом сторожа божились, что за несколько последних часов никто возле статуи не появлялся!

— Как же это могло быть?— Айгуль не отрывала глаз от Гронского.

— Об этом писали,— сказал Феликс.— И как его заковывали в кандалы, зашивали в мешок и кидали в реку, а он выплывал живым и невредимым...— Его отчего-то вдруг начали раздражать и этот старик, и разговор о Гудини.

— Но как,— с тем же простодушием воскликнула Айгуль,— как ему это удавалось?..

— Вам,— потирая руки, сказал Гронский, взблескивая стеклом очков,— вам, милая девушка, или ему — он бесцеремонно ткнул пальцем в Феликса,— или ему, или ему,— он указал на Карцева и Спиридонова,— никому из вас это бы не удалось. А великому Гудини... Заметьте, я сказал не Гудини, я сказал — великому Гудини... Так вот, великому Гарри Гудини это удавалось блестяще!..