Ночь предопределений

От этого «юса малого», почему-то именно от него, пахнуло студенчеством. Он смотрел на стену с корявыми буквами — и как бы сквозь нее видел уставленную столами аудиторию для практических занятий, листы твердой, льдисто взблескивающей бумаги, над которыми склонялись по-двое — по-трое, голова к голове, и перефотографированный на эти листы текст из Остромирова Евангелия, написанный кириллицей, с «большими» и «малыми» юсами... Он застрял на этом внезапно нахлынувшем на него ощущении, на льдистом отливе скобкой выгнутого листа, на синем от мороза и позднего рассвета окне, возле которого обычно сидел, поеживаясь боком,— от окна поддувало... Застрял, чтобы отложить, приберечь остальное, самое главное — он не сомневался, что надписи подлинные,— до момента, когда можно будет их как следует обдумать, посмаковать.

Он вынул из кармана пачку сигарет, содрал целлофановую пленку и на внутренней обертке (блокнотов он не любил) не столько переписал, сколько перерисовал вырезанные на стене слова.

— А я все жду: заметит или не заметит?— сказал Жаик, довольно посмеиваясь. Они с Чуркиным тоже вышли из мазара и остановились у Феликса за спиной.

— Спасибо, Жаке. Это подарок!— Феликс, закончив, поднялся с корточек; он писал на колене.

— А как же!— с важностью сказал Жаик.— Я знаю,— обернулся он к Чуркину,— что кому нужно...

— Мне бы сейчас кружечку пива.— вздохнув Чуркин.

— Во-во!— подхватил Сергей. Они с Ритой, выйдя из автобуса, тоже добрели от нечего делать до мазара.— И холодненького, Жаке!.. Такого, чтоб бутылка вспотела!..

— А я а чем?..

— Вот что, друзья,— строго сказал Жаик,— я вам кто: директор музея или заведующий пивным ларьком?..

— И жаль,— сказал Чуркин.— Ну да ладно, доедем до буровой, там я всех напою. Правда, не «жигулевским», а водичкой, зато из холодильника!..

Они разбрелись по кладбищу. Феликс задержался перед койтасом — намогильным камнем, вытесанным в форме барана,— их здесь было довольно много. Спереди он разглядел обозначенные спиральными витками рога, по бокам отчетливо выступали изображения лука и треугольного боевого топора. Камень, который Феликс тронул рукой, как, бы проржавел или покрылся лишаями—бурыми, зеленоватыми, серыми, похожими на жабьи бородавки. Это был известняк, обычный для этих мест, светлый, удобный для обработки — вначале, при добывании мягкий, но затем приобретающий прочность. Казалось, ржавчина и наросты на нем — это песок и сор, нанесенные ветром, Феликс провел, ладонью по спине койтаса, но ладонь прошлась по жесткой поверхности, царапающей кожу, как крупный наждак.

Он шел по кладбищу, как по музею. Это чувство не пропало у него никогда, перешагивая через неглубокую щель в земле, он заметил — там, внизу — маленький, как бы ссохшийся череп и горстку костей — тоже маленьких, ссохшихся, может быть — детских... Ни когда за одной из могил, в кустах, что-то зашебуршало, метнулось в сторону стремительным грязно-серым комочком — и он увидел степного зайца. Зверек попался не из пугливых, он как засел за бугорок, наблюдая за Феликсам, так и остался сидеть, благо и Феликс не стал его тревожить...

Впрочем, то же чувство, наверное, было и у Бека, непрестанно щелкавшего своим «Зенитом», и у Айгуль, облюбовавшей один из мазаров, и у Карцева, за которым Феликс исподтишка наблюдал. Тот ходил между могилами, по-волчьи пригнув голову, засунув руки в карманы джинсов. Во всей фигуре его ощущалось что-то упругое, подобравшееся, словно готовое к прыжку. Он снял очки, несмотря на слепящее солнце, одна из дужек свисала поверх нагрудного кармана. Было занятно наблюдать, как бродит он между памятников, как лениво крадется от койтаса к койтасу, от стеллы к стелле, и при этом будто играет с самим собой, стараясь не выдать затаенного азарта, и с таким же сонно-сосредоточенным выражением, с каким врач, отвернувшись, слушает пульс,— держит на камне руку, будто ловит какие-то слабые, из глубины идущие толчки.

Он был застигнут врасплох, обнаружив на себе взгляд Феликса. Желваки его дрогнули, напряглись, он повернулся к Феликсу спиной. Тому сделалось неловко, как если бы его уличили, когда он подсматривал за чем-то тайным, запретным.

Пора было ехать. Перед тем, как вернуться к машинам, все собрались у четырехгранной стеллы — кулпытаса, привлекшего Феликса орнаментом. Каждый кулпытас, помимо надписи арабской вязью, украшала еще и резьба, в иных случаях затейливая и богатая. Здесь она сплошь покрывала переднюю и боковые стороны. Плавные переливы арабских букв незаметно переходили в прихотливые изгибы стеблей, лепестков, контуры чашечек едва приоткрывшихся тюльпанов. Но в зарослях текучих, вьющихся линий Феликс обратил внимание на регулярно повторяющиеся, жестко-геометрические фигуры круга и креста. Он спросил о них у Жаика.

— Не знаю,— пожал тот плечами,— круг?.. Самое простое из всего, что можно придумать. Дай ребенку карандаш он тебе первым делом круг нарисует...

— Простите, Жаке,— возразил Бек,— но круг — это солярный, то есть солнечный знак, возникший, как полагают археологи, в эпоху среднего неолита...