Ночь предопределений

— Пора, пора быть умнее,— повторил он, пододвигая к Феликсу тарелочку с чужуком.— Ты возьми, к примеру, Христа,— заговорил он, неожиданно загораясь.— Как ты считаешь, он был умный человек, правда?.. Христос, Магомет,— они ведь были умные люди, а?.. Ты, между прочим, Эрнеста Ренана почитай, тоже замечательный был человек, а уж какой философ, какой стилист — бож-же мой!..— Жаик на мгновение блаженно зажмурился, цокнул языком и покачал из стороны в сторону головой.— Я тебе скажу, такое красноречие только у нас на Востоке встречается... Обязательно почитай, если не читал.

— Обязательно,— кивнул Феликс, грызя чужук.— Так что же статистик?

— Ты погоди,— сказал Жаик.— Я к тому, что Иисус Христос был умный человек, его таким и Эрнест Ренан считает — не богом, а умным, даже гениальным человеком... Хотя, по моему разумению,— усмехнулся он, прищурясь, — гений — это почти что бог, а ты как думаешь?.. Но я о другом. Христу всего тридцать три года было, когда он умер. То есть, по нашим понятиям, он был еще совсем молодым человеком. Да к тому же и не очень образованным. Суди сам: он ведь никуда не выезжал, ничего не видел, кроме своей Галилеи. А это было глухое, захолустное место, по размерам куда меньше любого нашего района, и в стороне от городов, от больших дорог, жили там крестьяне и рыбаки — люди простые, добрые, но невежественные и темные. У кого бы он там учился? В те времена были уже и Сократ, и Платон, и Лукреций, так ведь он про них даже не слышал. Он и в Иерусалиме-то появился в самом конце... Вот и получается, что с одной стороны был он человек умный, прямо-таки гениальный, доходивший до всего собственным разумом и способностям, а с другой... С другой — это был еще совсем молодой, необразованный, наивный человек, и погиб он, далеко не дожив до возраста зрелости и мудрости. Ну, а если бы дожил? И умер, положим, не в тридцать три, а в шестьдесят шесть лет? К чему он бы тогда пришел? Ты когда-нибудь думал об этом?..

Жаик взглянул на Феликса с торжеством, потому что был, понятно, заранее убежден, что тот ни о чем подобном не думал, и с внезапной лихостью опрокинул стопку, которую до того держал в руке, плавно дирижируя ею в такт неторопливой, размеренной речи.

— Он ведь был, как бы тебе сказать... Романтик! Да, вот именно — романтик!.. Он ведь уверен был, что человека больше может интересовать царство божие, чем... Ну, не знаю... Те же американские джинсы, к примеру,— теперь все на этих джинсах помешались, даже в газетах про них пишут, больше не о чем...— Он рассмеялся, однако тут же с тревогой покосился на ноги Феликса, вытянутые на кошме. И убедившись, что на нем обыкновенные брюки в мелкую клеточку, продолжал успокоенно:— А что человек в силах простить врагу своему?.. Мало того — подставить правую щеку, если ударят по левой?.. Хотя тут дело не столько в прощении, а в совести,— он ведь в то, наверное, верил, что тому, кто ударил, стыдно станет, совесть в нем проснется и он второй раз уже руки не подымет... Я говорю тебе: идеалист он был, романтик!.. Или возьми, как он учил, что правая рука не должна знать, что делает левая... Это в том смысле, что творить добро следует без всякой корысти, не для наград или славы, а по велению сердца, совести... Вот он во что верил — и, до того, что даже на Голгофу за это пошел!

— Ну, а если бы он до шестидесяти шести лет прожил?— Жаик перегнулся, навис над столом и оттого как бы придвинулся к Феликсу.— Он бы... Во что бы он тогда верил?.. Или он тогда бы уже иначе рассуждал?— В груди у Жаика, выпуклой, словно налитой жиром, что-то пискнуло, клекотнуло, как в тот момент, когда он говорил у себя в кабинете, в день приезда Феликса.

Впрочем, он тут же взял себя в руки.

— Ты ешь,— заговорил он, пододвигая к Феликсу закуску.— Вот казы... Масло свежее... Баурсаки... Ешь, дорогой, рад тебя видеть в своем доме... Сейчас Хадиша мясо принесет, а пока ешь...— Он опять улыбался, скрестив ноги и упершись локтями в широко расставленные колени.— Ты у меня про Темирова спросил, вот я тебе и отвечаю. Что Иисусу было простительно, для Темирова не простительно. Кое-что в жизни он повидал, до седых волос дожил, а каким дураком был, таким и остался. Ничего, ничего-о-шеньки не понял! (Он, зажмурясь и с явным удовольствием, нараспев, протянул это «ничего-о-шеньки»). Не понял,— повторил он со вздохом — нет...

Мудрец, подумал Феликс и, прикрывая раздражение смехом, возразил:

— Жаке, вас не трудно поймать... Выходит, можно дожить до седых волос — и остаться, как вы говорите, романтиком-идеалистом?.. Или вы полагаете, что наш добрый Зигмунт Сераковский, проживи он, скажем, еще два десятка лет...

— Не знаю,— всем лицом улыбнулся Жаик,— не знаю, как Сераковский, зачем гадать?.. Сократ советовал: «познай самого себя...» Вот ты шагнул, и уже порядком, за возраст Христа, и что — разве остался тем же, каким был?.. Хадиша,— закричал Жаик,— ау, Хадиша, кто там?..— И сам, опершись, на руку, с кряхтеньем поднялся: во дворе заливалась лаем собака, слышался голос Хадиши...