Ночь предопределений

Она это так, между прочим, небрежно уронила, особенно по второй раз. И он во второй раз не поверил, хотя, вопреки всему, ощутил внезапно в груди странный холодок. Чувство было такое, как будто там, внутри, обвалилось или рухнуло что-то, и возникла пустота, какая-то расселина, пещерка или дупло, и там, в той внезапной пустоте, потянул острый, знобящий ветерок.

Да нет, сказал он себе, дичь, розыгрыш...

— И что же?— спросил он.— Вы... приняли это предложение?..

Он через силу улыбнулся. У него так высохло в горле, что ему едва удалось вытолкнуть из гортани последнее слово. Что за дичь?— подумал он.— Ты-то... Тебе-то что?..

— Да,— уронила она так же небрежно,— наверное, я выйду за него замуж.

Взгляд, которым она следила за ним, был зорок, пронзителен.

Да тебе-то что?..— повторял он про себя. А холодным ветерком все тянуло в груди, все тянуло...

Конечно же, розыгрыш, Он представил Казбека Темирова с его сизой от седины головой и глубокими, словно взрезанными ножом морщинами — и рядом Айгуль, годящуюся ему в дочери.

Он пробормотал что-то — осторожное, об обычаях Востока, в том смысле, что на Востоке в прежние времена это никого не смущало, но...

— Только ли на Востоке!— сказала она.— Аполлонии Далевской было восемнадцать, когда она познакомилась с Сераковским, а ему — тридцать шесть. Разве не так?

Ловко,— подумал он.— Ловко...

— Спасибо,— сказал он, сворачивая тетрадку с Яном Станевичем в трубку и поднимаясь. Он еще раз взглянул в лицо Айгуль, надеясь, что она улыбнется ему своей обычной сияющей, озаренной улыбкой — и все разрешится смехом... Но она была неприступна.

В конце дорожки, с улыбкой во все лицо, взбивая мелкими, пошаркивающими шагами пыль, навстречу ему спешил Жаик.

4

Вот кто был рад его приезду — Жаик! Он так и цвел, завидев Феликса.

— Нехорошо мешать, молодые люди, только вы еще успеете наговориться! «Докажи свою благовоспитанность и уступи старшему...»— Приобняв Феликса за плечи, он уже вел его по дорожке.— Айгуль,— сказал он, обернувшись,— если меня спросят, я на совещании!— Он подмигнул Феликсу.— Сейчас мы пойдем ко мне, побеседуем, попьем чайку...

Феликсу было не до того, но что делать?.. Он не мог отказать старику.

В доме у Жаика — таком же, как и большинство в городке, с входом через двор, где на цепи метался не столь яростно, сколь громко лающий пес, и в глубине бетонным кольцом поднимался колодец, прикрытый сколоченной из досок крышкой, и пахло овечьей шерстью, птичьим пометом и кизяком,— в доме у Жаика было прохладно, даже сыровато, и воздух стоял спертый, как в погребе,— от ковров, от одеял, возлежащих пирамидой на раскидистой кровати, от горы подушек, обтянутых цветным сатином, от светло-серой, выстилающей пол кошмы, так что к этому воздуху следовало немного попривыкнуть, скорее даже не к воздуху, а к духу дома, к домашнему духу, обитающему в этих стенах, чтобы ощутить, до чего же здесь — после солнечного пекла — и тихо, и уютно, и мягко — на войлочной, хорошо укатанной кошме, с подушечкой под боком, в нежащей глаз полутьме от плюшевых занавесок, прикрывающих наглухо затворенные оконца, берегущие прохладу в доме от зноя, раскалившего все вокруг.