Нобелевский лауреат

«Надо же, еще одна жертва созревания», — подумала Ванда, преисполнившись нежностью и состраданием к своему питомцу. Она вынула игуану из террариума и опустила на ковер. Генри сначала вел себя неуверенно, словно впервые покидал террариум, но потом с любопытством отправился обследовать гостиную, что порой заставляло Ванду сравнивать его с молодым псом. Спустя какое-то время она снова посадила его в террариум и включила кварцевую лампу. Ящерица взобралась на ветку и блаженно зажмурилась, подставив мордочку теплу.

Поставив старенькую кофеварку на конфорку, Ванда задумалась о прошедшей ночи, но так, словно это было месяцы или даже годы тому назад. Нельзя сказать, что она чувствовала себя хорошо, но определенно иначе, чем накануне вечером, когда приехала домой. Ей обязательно нужно принять несколько важных решений в своей жизни, и пока она их не примет, так и будет оказываться в глупом положении жертвы людей, от которых, с одной стороны, она зависит, а с другой, для нее никто. По крайней мере, она так считала. Конечно, принятие подобных решений ей снова придется отложить, так как сейчас момент не был подходящим. Однако сама мысль, что не все потеряно, вселяла в нее надежду, что она сможет изменить то, что нуждается в перемене. От этого ей стало легче, и очередное откладывание процесса во времени вообще перестало ее волновать.

Кроме того, есть несколько не столь сложных вещей, исполнением которых она может заняться уже сейчас.

Ванда вернулась в гостиную, легла на пол, сунула ноги под холодную батарею центрального отопления и глубоко вздохнула.

Она смогла сесть тридцать два раза, но потом сдалась. Из кухни послышалось клокотание кофеварки и вкусно запахло кофе. Тридцать два — не столь уж высокий результат, но Ванда была довольна собой. Она ожидала, что сможет сделать не более двадцати пяти упражнений. Значит, есть еще надежда вернуть себе прежнюю форму, и кто знает, может быть, и жизнь ее улучшится.

«Наутро после убийства», — вдруг подумалось ей.

Наверное, ей нужно больше дней, для того чтобы утром она стала просыпаться отдохнувшей и с чувством, что не просто уцелела, но и невредима. Ночь подействовала на нее, как наркотик. Правда, она несколько переборщила с дозой, но все же смогла после всего этого прийти в себя.

А по сути, что же все-таки такое «это»?

Готового ответа у Ванды не было, и она предпочла именно сейчас не рассуждать. Она запомнит ощущение угрозы, но не саму угрозу. Слова, но не смысл послания.

Ванда налила себе кофе и вышла на балкон. Начинался ясный весенний день, который обещал стать лучше вчерашнего. Сверху цветущие каштаны напоминали новогодние елки, украшенные зажженными свечами. Было начало восьмого, и улица постепенно заполнялась пешеходами. Ванда вдруг вспомнила, что должна позвонить министру, но даже эта мысль не смогла ухудшить настроение. Она попыталась вычислить разницу во времени между Софией и Берлином, но быстро от этого отказалась. Знала, что всего один час, но не помнила, что нужно сделать: отнять или прибавить.

«Подумаешь», — сказала она себе. Ей дан приказ, а приказы нужно выполнять.

«Завтра утром», — сказал ей шеф. Ее не смущал даже тот факт, что международный разговор будет за ее счет.

Отыскав в телефоне номер Гергинова, она нажала на кнопку.

Голос Гергинова был сонным и хриплым, как у человека, которого выдернули из сна. Именно такой голос Ванда и ожидала услышать.

— Алло?

— Господин министр, Беловская у телефона…

— Черт возьми, Беловская, что случилось?

— Вы ведь приказали докладывать вам по делу Гертельсмана. Шеф велел позвонить вам рано утром, до того, как вы отправитесь на конференцию.

— Ты ненормальная, Беловская, — вздохнул Гергинов, и Ванда с огромным удовольствием отметила в его голосе нотки бессилия. — Ты хоть соображаешь, который здесь час?

— Шеф сказал, что это срочно…

— Что там такого срочного? Неужто вы его нашли?

— Никак нет, господин министр. Делаем все, что в наших силах, но пока безрезультатно. Впрочем, здесь случилось убийство, и сейчас мы пытаемся установить, связаны ли эти два случая.

— Я об этом знаю. Что еще?

— Ничего, господин министр.

— И ты звонишь мне в шесть утра, чтобы сказать, что никаких новостей по делу Гертельсмана нет? Ах, Беловская, Беловская… Придется поговорить с тобой, когда я вернусь…

— Как вам угодно, господин министр…

— И не звони мне больше, пока я тут, без какой-то важной причины. Понятно?

— Понятно, господин министр.

— Все, пока.

И прежде чем Ванда смогла ответить, Гергинов отключился.

В детстве, как рассказывала ее мать, Ванда была кротким и послушным ребенком. Но она отлично помнила, какую неистовую радость доставляли ей даже редкие, мелкие пакости. Именно такую радость она испытала сейчас. Да и получилось довольно естественно, потому что у нее вообще не было намерения раздражать министра или строить козни. Она позвонила, потому что так ей было приказано. И не ее вина, если приказ оказался необдуманным, даже ненужным.