Нобелевский лауреат

Ванда не пыталась прогнать его, она даже стыдилась признаться себе в том, что Оно навещает ее с завидным постоянством. А может быть, это было просто следствием бессонницы, богатого воображения, реакцией усталого, невостребованного тела, обидой, мечтой о каких-то переменах, боязнью этих перемен и быстрого течения времени, освобождением от всего лишнего, рутиной, которая, подобно гарроте, душила ее желание жить, а также результатом потерь и наличия длинного черного, пропитанного смертью туннеля, в котором заканчивалось путешествие в один конец.

Ночью зло истязало ее душу и тело, поскольку знало ее гораздо лучше, чем она сама. Тогда она не могла найти себе места. Не существовало разделительной линии между ними. Отец оказался отличным пророком: он знал свою дочь лучше ее самой.

Слова, которые напали на нее во сне, скорее всего, тоже были частью всего этого кошмара. Нелепо, что ей приходилось метаться в постели, мучаясь собственным разладом. Нужно было спать, как спят все нормальные люди, закрыв глаза и хотя бы частично отключив мозги. И просыпаться на рассвете из-за физиологической потребности, а не из-за леденящих кровь снов, безжалостно запрограммированных чьим-то больным мозгом.

Кем? Ею самой? Системой? Или Гертельсманом?

«Хватит, — оборвала она себя. — Как будто он — Сатана».

Если так будет продолжаться, нужно принять меры. Наверное, есть какие-то лекарства, не снотворное, а что-то другое, что уменьшит силу воздействия снов и сделает собственное бессилие не таким тягостным.

«Да, я совсем расклеилась», — подумала Ванда.

Ей хотелось встать и закрыть окно, а также выпить воды. Но не было сил подняться, и она продолжала лежать лицом к стене, сунув онемевшую до нечувствительности руку под подушку.

«Если полицейские психологи меня расколют, мне конец, — продолжала думать она. — Тогда не возьмут даже уборщицей. Определят как психологически непригодную и, если повезет, засунут в какой-то третьестепенный отдел перебирать бумаги. А может, отправят меня в Академию на курсы усовершенствования английского языка. Тогда я каждый день смогу приходить на работу в туфлях на высоких каблуках и у меня будет обеденный перерыв. А потом я покончу с собой. Коллеги подумают, что это от одиночества, и будут недалеки от истины. Потому как к тому времени мама уже умрет, и я останусь одна-одинешенька на всем белом свете. Только перед этим мне обязательно нужно будет найти для Генри нового хозяина — такого, кто стал бы любить его так, как люблю его я».

С этой мыслью Ванда, наконец, заснула глубоким, без сновидений, сном, который ничто не могло нарушить. Небо за окном постепенно бледнело, покрываясь призрачной, предрассветной пеленой.

Вскоре в этот мир должен с востока хлынуть свет, и все должно было начаться сначала.

Ванда проснулась в полседьмого, когда зазвонил будильник. Она чувствовала себя необъяснимо бодро, хотя не успела как следует отдохнуть. В голове продолжало звучать стихотворение, которое она сочинила вчера. Ванда смутно помнила, что оно, быть может, сыграло какую-то роль в том, что ей довелось пережить ночью, но не знала, то ли в самом кошмаре, то ли в пробуждении от него. Она попыталась сосредоточиться, чтобы с точностью вспомнить слова, которые потерялись во сне.

Городу каштанов
в тишине под ветвями
снится утро.

Нет, кажется, было по-другому. Здесь слов меньше, чем ей казалось, и само стихотворение попроще, чем его первоначальная версия. Конечно, это не означает, что она родила некий шедевр, но все же…

Она еще несколько раз попыталась вспомнить, но только еще больше запуталась. Однако это помогло ей окончательно проснуться. Зачем ей это нужно? Ванда была абсолютно уверена, что стихотворение отложилось где-то в голове, и при первой же возможности выскочит на белый свет. И не потому, что это имело большое значение. Ванда уже давно поняла, что поэзия всегда стыдливо прячется, даже когда ее никто не ищет. И нужно особое умение и вдохновение, чтобы выманить ее наружу, но у Ванды на это не было времени, да к тому же она уже давно решила, что поэтессы из нее не получится.

С этой мыслью Ванда быстро вскочила с кровати, широко распахнула окно, быстро закончила все дела в ванной и направилась в гостиную, чтобы поздороваться с Генри.

По всему видно, за ночь плохое настроение у игуаны испарилось, и теперь это снова была молодая, добродушная ящерица, к которой Ванда, незаметно для себя, очень привязалась. Увидев ее, Ванда в который раз упрекнула себя, что все никак не найдет время, чтобы почитать какую-нибудь литературу о привычках и развитии игуан. Кто знает, может быть, именно сейчас Генри переживает какой-то свой переходный возраст и именно поэтому ведет себя странно.