Ню

Ню без одежды была неописуема. Она была – невероятна. Все эти рассуждения совершенно к ней не относились. Они любили друг друга – Ню и свет. Ее можно было рисовать в любой позе, при любом освещении и в любом ракурсе – свет всегда падал на нее, ложился на нее, обтекал ее – так… в общем, она начинала светиться – сама.

Каким образом я смог почувствовать это неким верхним чутьем и подошел к ней, и спросил, и – услышал в ответ… Не знаю.

Я почти никогда не просил ее принять определенную позу, она просто снимала с себя одежду, выходила из-за ширмы и вставала, садилась, или ложилась так, как хотела в данный момент – сама. И в мастерской становилось светлей.

А уж если она молчала во время сеанса…

В своем обычном состоянии она была ужасная болтушка. Аутист, который вдруг заговорил, и за все годы молчания… При этом – никаких авторитетов, никаких правил и совершенно точечный кругозор.

Но иногда мне удавалось упросить ее помолчать. Или у нее вдруг было такое настроение… И на два часа я чувствовал себя равным Рембранту или Босху, или – Леонардо…

Любил ли я ее?

Я и сейчас ее люблю…

Но в тот год я, в своем отношении к ней, оставался прежде всего – художником. С ней я был способен на многое и понимал это. И желание, которое владело мной – положить ее на холст, написать ее. Написать ее так…

Ню стала моей моной Лизой, моей голубкой, моей девочкой на шаре. Моей мечтой – о себе…

2

– Гоша, уже давно пора сделать перерыв, слышишь? У меня нога затекла. Левая… И в туалет. И рефлектор у тебя барахлит, почти не греет, холодно…

Сколько ни прошу не называть меня Гошей – бесполезно.

– Ну почему – Гоша?

– А почему – Нюша?

– Так ведь ты – Аня!

– Ну, а ты?

– А я – Марк, но логика у тебя – железная. Женская логика…

Может, она и в самом деле забывала, как меня зовут…

Вначале она приходила редко, раз в полторы-две недели. Плела что-то про строгого отца и занятия в институте. Я даже не помню наш первый раз. Наверное, тут же, прямо на полу, на брошенном на пол чехле от подрамника или в углу, на старом, продавленном диване… Как обычно. Девчонка – еще одна, только и всего…

Мне, на самом деле, было все равно и про институт, и про отца, и про личную жизнь. Она ведь тоже дистанцию держала и вполне со знанием дела, вполне. Она как ежик была, еще до меня, иголки наружу и в свою жизнь – ни-ни… Да и у меня ни времени, ни желания не было на нежности всякие. Натурщица – от бога, одна на миллион, а остальное… Главное и единственное – только бы она продолжала приходить. Чтобы снова увидеть игру светотени на ее груди и бедрах, прозрачность кожи, тень, заплутавшую в подмышечной впадине… И – рисовать, рисовать, рисовать…

Ее единственный каприз: с дороги – чай с баранками и сахаром вприкуску – чтобы похрустеть, затем сразу же за ширму, и – к станку…