Нитка

Рассказывали, что когда нашли другой локомотив — он был одним огромным дышащим куском плоти, с позвоночником, тянущимся вдоль заключённого в рёберную клетку капота. И машинист, слившийся с машиной в неразделимое целое, умолял завершить его страдания. А когда стало ясно, что существо весом в шестнадцать тонн, прикованное к земле собственной массой, не берут ни жакан, ни морфий, из ближайшей воинской части доставили несколько килограмм тротила.

Добавляли, дрожащим голосом, что после чудовищного взрыва, разметавшего деревья словно спички, машина жила ещё несколько часов.

Вспоминали, как в диспетчерской пытались помочь устранить поломку, застопорившую тепловоз на нитке — до самого последнего момента — и не успели оборвать связь. Здание, люди, механизмы в мгновение ока оказались спрессованы в две титанические спирали, похожие на крылья бабочки. С тех пор в «дефис» добавили реле, которое отключает рацию, если кондуктор близок к пробуждению, но и при этом с бригадой в пути стараются без особой нужды не связываться.

Показывали хранимые как талисманы срезы молодых сосен, проросших изнутри кровавыми жеодами. Хвалились увесистыми кусками болотисто-зелёного янтаря, внутри которого застыла на взмахе птица, или замер в апогее прыжка заяц. Всё это, разумеется, было строжайше запрещено не то, что хранить — даже вносить на территорию Станции, но жизнь в шаге от зловещих чудес низводила их до обыденности. И ещё, хоть в этом никто не признавался, но обладание выхолощенными и, в общем, безопасными проявлениями зазеркалья, помогало побороть страх, давало ощущение власти над неведомым.

А потом спускалась ночь и все эти люди опять принимались за работу — отправляли локомотив в дорогу, вниз по «нитке», к Вырубке. Туда, где в свете ртутных фонарей лесорубы пронзали обсидиановыми клинками топоров огороженную красными флажками пустоту.

Когда лезвие натыкалось на невидимый ствол, воздух вокруг него на мгновение наполнялся расплывчатыми нитями цвета четвертной купюры. Иногда рубщик останавливался, чтобы вытереть пот вокруг очков-консервов с поляризованными стёклами — и оставлял топор висеть в пустоте.

Потом он с усилием выдёргивал своё орудие. Замах — в мерцании ртутной лампы топорище обращается чередой размытых теней.

И беззвучное падение по ту сторону реальности. Словно стоишь с закрытыми глазами и что-то огромное пролетает мимо — только глаза широко открыты. Удар отдаётся в ноги.

К этому времени кондуктор уже лежит под системой, и рубщики приступают к погрузке — напряжённой пантомиме, почти наугад, избегая малейшего контакта с едва видимыми через фильтры хлыстами чеширской древесины.

— Нитка, это диспетчерская. Ждите на третьем пикете. Мы не можем принять вас под дроссель.

— Понял, ждать на третьем пикете. Что случилось-то?

Рация некоторое время молчит. Потом отвечает голосом Михалыча.

— Авария на линии, со стороны ГЭС. Держим регламент на резервном генераторе. Лёша, становись на третий пикет и иди под дроссель как только увидишь мигалки.

— Понял, как только будут маячки, иду под дроссель.

— Давай, держись, конец связи.

Родимцев оглянулся на кондуктора — тот лежал спокойно, золотистый блик от индикаторов мерно колебался на его груди.

Третий пикет — триста метров до спасительного дросселя. Три вбитых в землю раскрашенных чёрно-белыми полосами колышка с нумерованными табличками, смотрящими в сторону леса.

Машинист обесточил рацию. Раз сказал начальник ждать маячков — никто больше с ниткой не свяжется. Теперь локомотив — это чумной корабль на колёсах. Адская машина с запущенным часовым механизмом.

Когда-то, ещё до Алексея, к передней площадке крепилась складная велодрезина, на которой машинист мог, оставив в последний момент обречённый транспорт, добраться до Станции. Один-единственный человек воспользовался ей в первый и в последний раз. Никто не сказал ему ни слова, когда он вернулся без локомотива и без кондуктора. В его глазах всё ещё плескался безымянный предвечный ужас, казалось, настолько липкий и заразный, что мимолётного взгляда хватало, чтобы окунуться в пучину неизбывного кошмара.

Машинист неверным шагом ушёл в свой домик. И на рассвете удушил себя ремнём на дверной ручке.

Замучила ли его совесть за то, что бросил напарника на верную гибель, пусть и избежав единственной альтернативы разделить с ним кончину, или в час волка настигло его зазеркалье — неизвестно. Но дрезина осталась ржаветь на Станции и никто никогда больше даже не заикался о том, чтобы взять её с собой в рейс.

Вячеслав чуть вздрогнул — и снова успокоился. Индикаторы «дефиса» отреагировали, на пару секунд высветив нечто, напоминающее неровный гребень.

За окном проплыла прикрученная к сосне толстой проволокой облупившаяся, в ржавых потёках табличка с четвёркой — километровая отметка. На какой-то момент Алексею показалось, что не четвёрка там нарисована, а словно неряшливо выведенная буква «пи» или некий китайский иероглиф.

— Плохо, — просипел он не своим голосом.