Восковой плющ? О его ли цветках я думал, стоя у канала с симметричным фасадом здания полиции на фоне? Не были ли это вишневые цветки? И ведь наверняка не дома, в окне, я их видел, а во дворе, в саду, у забора, разве нет? Или в парке, за мостом, под мостом, да, в воде, в холодной темной воде, колеблющейся тихо и спокойно. Нам пора, через некоторое время сказал гитарист. Не знаю, сколько пролетело времени, но этого было достаточно, чтобы мы в полной мере осознали свое бессилие, полное бессилие. Мы видели, как прибыла «Скорая» и забрала тело, кто-то еще занялся водителем, и я много раз был готов открыть рот и сказать, что я уже встречал этого парня, совсем недавно, перед тем как вы пришли, у канала, у здания полиции, но по какой-то причине я не смог, не зная, с чего начать, в каком ключе, с каким настроением, а теперь гитарист тоже молчал, а композиторша лишь несколько раз сказала черт и твою мать, и мы пошли на Центральный вокзал, купили себе билеты и поехали к путям на эскалаторе. Мы спускались, и я чувствовал, что мне как будто нужно закричать, чтобы меня поняли, хотя гитарист и композиторша стояли ко мне вплотную, так близко, что я слышал их дыхание, хруст и шуршание их одежды. Вот такие дела, подумал я, будто против своей воли, и на самом деле не зная, что это значит, много раз. Вот такие дела. Это моя жизнь. Вот такая прямолинейная и понятная. Такая жестокая. Торчок мертв, я остался один. Потом я думал, все еще на эскалаторе, спускавшемся вниз, и вниз, и вниз, что это идиотизм, что мысли у меня идиотские, что я идиот. И мы сели в поезд, молча. Гитарист достал мобильный и начал водить по нему пальцем. Я взглянул на композиторшу, она закрыла глаза и типа массировала их, терла веки пальцами, а я предпочел откинуть голову назад и тоже закрыть глаза, руки у меня лежали на бедрах, и поезд скользил через пролив. Мы вышли у Северного порта и пешком пошли к собору. Гитарист что-то сказал про аварию, участником которой был и в которой все выжили, и композиторша показала шрам, который остался у нее после того как машина, в которой ее везли, врезалась в ограждение на шоссе. Мы подошли к собору, заплатили за вход и заняли крайние левые места в первом ряду, с программками в руках. Затем вошел Кристоф Мария Моосманн. Я обернулся, взглянул наверх на орган и смог разглядеть, как Моосманн садится за клавиши. Он начал играть «Annum per annum» [52]Пярта, и все как будто замкнулось, наполнилось тяжестью и легкостью, пространство вырастало и сжималось, словно дыша, и я дышал вместе с ним, и через несколько секунд мощной пульсации первого аккорда я выдохнул, чтобы потом затаить дыхание на оставшееся время той минуты, пока звучал аккорд. И вот он стих, а я вдохнул воздух, глубоко и шумно, слишком шумно для немецкого собора, как будто я находился под водой и теперь выплыл на поверхность, наверх к кислороду, как раз когда пауза и тишина достигли кульминации, и когда зазвучали первые, тихие и легкие, игриво трепещущие ноты, я не мог снова не вспомнить Суута и ту последнюю ночь, то, что я сделал, то, кем я был, Кико и Равана, тот автобус, на том круговом перекрестке, движение по кругу и центробежную силу, с такой дьявольской мощью прижимавшую меня ко всему. Пойдем закинемся, как мы говорили, и закинулись у Кико, и потом поспешили дальше, встретились с Димой, Беки, Арго, Саймой, Фернандой, не знаю, с кем еще, может, с Ханссоном, Золтаном, Вадимом и собирались к Эльзе В. достать «пороха» [53], поработать у нее немного. Мы приняли дозу прямо на месте, но нам пришлось ждать еще как минимум час, пока она нас впустит, похоже, было много приходящих и уходящих, много чего происходило. Она дала нам дури, и мы свалили, чтобы найти Словака, болгарина. За пару вечеров до этого я сидел у Арбена в убогой «Мазде‐323» с наложенным запретом на вождение и ждал Ханссона, который бегал по округе, пытаясь продать пласты от Криса, и по радио звучала какая-то новая песня с новым рэпером, и Арбен сказал Кико, который сидел и кайфовал, и качал головой, что он ненавидит этих гребаных гангста-черножопых, так он сказал, весь этот фейковый стиль, сказал он, как там, «эй хей валла ялла, в тачке сидит малая», пародировал он, «стекла затонированы, поц пролетает мимо, эй, сучки важные, влажные», с дебильным выражением лица, «на шмотье три полоски, телка скачет на кривом члене, чурка шепелявит жестко, накурился так, что блею я», и мы заржали, и я сказал: ты фигачишь крутые тексты, братан, но он был серьезен и сказал: жесть как я их ненавижу, клянусь, то есть одно дело вести такую жизнь, против этого я ничего не имею, но хвастать этим, выделываться и обманывать детишек, что всё – сплошные клевые цацки, это бред, чувак, хрень полная, и Кико считал, что ему нужно успокоиться, это всего лишь музыка, сказал он, но Арбен ответил, что это больше чем музыка, это реклама стиля жизни, и все, кто имел хоть малейший опыт такой жизни, знают, что она на девяносто процентов состоит из страха, сказал он, и я напомнил ему, что он только что говорил, будто лучше вести такую жизнь, чем читать о ней рэп, но я не это имел в виду, сказал он, ты сам знаешь, что это на девяносто процентов хаос, но Кико сказал, ах, о чем ты вообще, там проценты, тут проценты, как будто работаешь в банке каком-нибудь, понятно, что бывает тяжело, но есть и спокойные моменты, признай, плевать на цацки, но Аббе настаивал, послушай, чувак, девяносто процентов паники, поверь, всю ночь, когда ты один и не можешь уснуть и твои друганы, твои хреновы братья, в любой момент могут ударить тебя в спину, за просто так, не за бабло или типа того, не за какую-то тонированную тачку, чувак, за просто так, потому что они тоже боятся, и устали, и должны играть в эту хренову игру, сказать честно, Тони Монтана, вся фигня, этот треп, да я задолбался слушать это, кто-то вообще видел фильм целиком, они не знают, как он заканчивается, и я сказал: You think you kill me with bullets? I take your fucking bullets! [54], и Кико истерично заржал и сказал Арбену, что ему надо было пойти в политику или типа работать в организации по защите детей, ты не врубаешься, что это искусство, чувак, музыка, и ты говоришь неправду, многие не хвалят такую жизнь, читают рэп о страхе и самоубийстве, даже Бигги и компания это делали, но, короче, они ведь одновременно должны быть жесткими и настоящими, короче, им еще нужен респект улиц, и Арбен открыл окно и сплюнул. Настоящими, ta qifsha nanen [55], сказал он, вот это настоящее, и он закатал рукав и показал шрамы на предплечье, но я не хожу и не выпендриваюсь, и Кико ухмыльнулся и сказал, да-да, брат, ты крут, но ты не гангстер, ты, блин, мелкий вор, чувак, велосипедный вор, плюс ты стареешь, тебя грабят подростки, так что не принимай близко к сердцу, брат, но кто захочет читать об этом рэп, о нервах и бедности, о том, как быть сидящим на всяких веществах безработным, неудачником среди неудачников, сечешь, братишка, я о том, что глянь вот на свою машину, чувак, так себе реклама твоего образа жизни, и Аббе завелся и сказал, что мы можем выйти, если тачка такая дерьмовая, и как раз когда я подумал, что будет настоящая заваруха, пришел Ханссон и сказал, что ничего не вышло, парень не согласился на нашу цену и вдобавок за нами сейчас, вероятно, есть слежка, потому что этот чертов засранец нас не предупредил. И действительно, через три минуты нас остановили мусора. Они поставили нас в ряд там, около детского сада, прямо перед пялящимися детишками и персоналом, обыскали нас и «Мазду». Арбену пришлось оставить машину, но ни у кого из нас с собой ничего не было, так что нас сразу отпустили. Потом мы позвонили Диме, который через полчаса приехал и отвез нас домой, меня он высадил последним, и тогда выяснилось, почему у Арбена было такое плохое настроение. Его батю осудили, и ему предстояло отъехать на восемнадцать месяцев. Я подумал, что нужно его подбодрить, так что я позвонил и сказал, друг, у меня есть литр «Бакарди», не хочешь затариться колой и завалиться ко мне, немного бухнуть, в кубинском стиле? Он заржал надо мной и сказал, кончай придуриваться. Я спросил: почему? Он ответил, что нет сил, что собирается принять немного руфа [56] и посмотреть кинцо или что-нибудь. В кубинском стиле, сказал он. Ты больной на всю голову, чувак. Через два часа позвонил Ханссон. Он продал пласты. Время зарплаты, брат. На следующий раунд ты с нами? И на самом деле мне больше не хотелось, но я вспомнил, как мы в первый раз ездили к Кризу, чтобы затариться по-серьезному, и поехали все, кроме Марко, который дал заднюю, сказал, что мы сядем, а если не сядем, то бабло у нас конфискует какой-нибудь крупный дилер. Мы сказали, чувак, пеняй на себя, нам больше достанется, и потом все прошло хорошо, вообще без проблем, и мы кое-что заработали, не так много, но все равно, короче, чуток лишнего, пока он работал на разных своих работах, в черную, в белую, легально, но все равно был беден и пытался исправить оценки и все такое, а в итоге он пошел в какой-то клуб, чтобы развеяться, но чокнутый охранник начал его прессовать, пока Марко не психанул и потом получил пять или шесть месяцев за насилие в отношении лица на службе. Я навестил его на первой неделе срока, и он тогда сказал, что пожалел, что боролся, это было бессмысленно, поскольку всегда, в любом случае, делаешь неправильные шаги. Потом я вдруг оказываюсь перед Эльзой со всей кодлой за спиной. Что происходит? Она смотрит мне в глаза, а потом на лица вокруг меня. Ты с друзьями, говорит она. Новые лица. Только они халяль. Дима нервно хихикает. Я даю Эльзе деньги. У нее лицо тигрицы. Она бросает взгляд на купюры, складывает пополам и сует в карман. Я протягиваю руку. Остальные тоже хихикают. Спасибо, говорю я, слегка поспешно, до того, как она мне что-нибудь даст. Тебе спасибо, говорит она и берет меня за руку. Знай меру. Я прячу на себе пакетики и конверты, сложенные для нее маленькими детьми. Потом она достает большую упаковку и темно-синий рюкзак, протягивает мне и то и другое. Это отдадите Словаку, и он даст вам деньги. Действуйте осторожно. Сможете уйти вот этим путем чуть погодя, другие только что ушли, говорит она и показывает на заднюю дверь. Спасибо, говорю я. Да, ты уже говорил. Расслабься, все нормально. Она ухмыляется и поворачивается. На предплечье у нее большой шрам. На майке написано DOOM [57]. Мы выходим на улицу и потом снова в клуб через вход, охраняемый совершенно гигантским дядей с прической в стиле Ивана Драго, в черном бадлоне и с толстой золотой цепью поверх него. Хочешь что-нибудь выпить? – говорит мне Бекка. Нет, все норм, отвечаю я. Потом она рассказывает о парне, который попытался сыграть в героя. Он достал немного денег, говорит она, и ему захотелось пригласить меня на ужин. Мы пошли в какое-то место, типа фалафельной, только поприличнее, с персидской едой. Мы поели какой-то изысканный рис, который он любит, потом он сказал, что будет обо мне заботиться. Он пообещал, знаешь, так торжественно. Я буду тебя защищать, сказал он. Он сказал, что с ним я всегда буду в безопасности. И мне стало противно, на самом деле. Я посмотрела на него. Потом взяла вилку и воткнула себе в руку. Получились четыре дырки, довольно глубокие. Мы просто продолжали сидеть. Текла кровь, а у него был расстроенный вид. Почти отчаявшийся. Было одиноко обоим, думаю. Он попытался доесть, а я только немного выпила и прижала к руке салфетку. Потом я сказала, что мне бы надо домой продезинфицировать рану. Можно я с тобой? – спросил он. И мне захотелось воткнуть вилку ему в глаз. Но я сказала только: Конечно. Мы смеемся над парнем. Я встаю. Мне надо пописать, подожди меня. Ненавижу этот ультрафиолетовый свет. Отстойно, что она приняла нас за копов. Как ей вообще такое, блин, в голову пришло, реально. Как дела, Коди? Хорошо, хорошо. У тебя кровь на костяшке. На костяшках. Течет. Бля. Я не видел. Прости. Что случилось? Ничего. Запачкал тебя? Вот бумага. Как дела? Хорошо, все нормально. Перестань все время спрашивать, меня, блин, выбешивает, что ты постоянно задаешь вопросы. Как сама? Нормально. Немного потеряна, не знаю. Прости. Как нам найти этого словака? Он не словак. Его просто зовут Словак, он типа венгр, или болгарин, или кто там еще, не знаю, в любом случае, грязный сутенер. Все здесь? Мы здесь. Достал пакетики? Да. А пластины? Да, всё, я получил всё. Чем они там занимаются? Пойдем, уходим. Мы должны попробовать. Мы идем в паб, какое-то паршивое место с дартсом, одноруким бандитом и футболом по телику и заказываем пиво и сидр, и Дима идет в туалет и пробует. Выходит, и по нему сразу видно, что вставило его отлично. Дергает воображаемый рычаг игрового автомата, и потом моя очередь, и потом все как в тумане, ну знаешь, как это бывает. Однажды утром Суут проснулся на полу у себя в квартире в «Пруитт-Айгоу». Ранее он умудрился разбить все окна, и теперь внутрь между осколками задувал холодный ветер. Руки – в крови, костяшки порезаны, на одной виднелось что-то белое, хрящ или кость. Ему стало нехорошо, когда он это увидел. На кухне он ополоснул лицо и осторожно тыльную сторону ладоней. Потом пошел в ванную и начал собирать вещи с пола. Когда все предметы гигиены, и полотенца, и украшения были убраны, он собрал осколки зеркала и сложил их в большую стеклянную банку, которую принес с кухни. Сначала крупные осколки, потом поменьше, потом еще меньше с помощью швабры, и в самую последнюю очередь мелкие, едва заметные, кусочки и зерна старым пылесосом, украденным им пару лет назад со стройки, где он работал. Потом он взял влажную тряпку и стер почти всю кровь со стен и пола. То же он проделал в гостиной и спальне. Раны щипало и жгло. Зашла Черри. Она осмотрелась и строго на него посмотрела. Тебе, наверное, лучше это заново заклеить, сказала она, кивнув на его руки. Из его горла вырвался звук. Он поднял с пола окурок и зажег его. Становится холодно, сказала Черри. Ты выглядишь по-другому. По-другому? Нет, не по-другому. На самом деле нет. Нет. Вещи такие же. Вещи есть вещи. Да. Будущее уже здесь, оно просто распределено неравномерно. Так кроет, брат. Понимаешь? Нет. Я не знаю. Или может быть. Я так думаю. Подожди, пойдем. Мы сваливаем. Мы валим. В машину. Вон. Вверх. Вниз. Хрен знает куда. Прочь. А почему не бывает линз для трущоб? – говорит Риис со сцены, в то время как существуют линзы для других целей, например, портретные, для ландшафтов и архитектуры. «Трущобы» с нашей особой точки зрения можно определить как тесный, темный задний двор с толпой бедных женщин и детей, собирающихся в подворотне – особенно в хорошую погоду. Из-за высоких зданий вокруг и узких проходов свет, падающий на подобную группу людей, такой слабый и блеклый, что для моментальной экспозиции требуется более чувствительная оптика. В ожидании производства подходящих для трущоб линз мы можем только порекомендовать временно использовать самые светочувствительные из выпуклых. Это область для изучения, за которую тот, кто займется проблемой, будет хорошо вознагражден – сейчас, в преддверии сезона. Какие-то здоровые типы угрожали изнасиловать Бекку, а я не решился ничего сказать. Проснулся вечером, где-то в другом месте. День пролетел быстро, я помог Катти достать flous, как она выразилась, зажег благовония, сандаловое дерево, за дверью, гребаный хиппарь, сказал Дима, люди шли мимо по длинному балкону, который Санне называет галереей, дети играли в футбол и прыгали на скакалке, мы ели руками яичницу-болтунью с большой сковороды, облизывали пальцы друг друга, а потом ложились на диван и играли в «Playstation». Так я и заснул, снилось, что могу сам себе отсосать. На следующий день я встретился с Кико в центре, у него с собой был гашиш «ice-o-lator» [58], и мы чуть-чуть покурили, довольно глупо. Меня так вынесло, что я обосрался. Буквально. Я сидел под столом в кафе и наделал себе в штаны. Пришлось от штанов избавиться. Одолжил у кого-то трусы. Из заведения нас поперли какие-то милые и пушистые леваки. Потом мы ходили-бродили и мерзли до костей. Мы встретили Ханссона и Ади, которые угостили нас водкой, и благодаря им мы попали на вечеринку, где какой-то закинувшийся кислотой качок с кучей прыщей повсюду шатался в облегающей майке и нес херню. Обдолбанными были все, но он сильнее остальных. Шизоидные разговоры об архитектуре муравейников, и разумных насекомых, и банкирах-иллюминатах, на последней теме Ади сломался, и для меня это тоже был перебор. У меня началась паника от этого чувака, и я сказал об этом Санне, и она сказала, я тоже, так что мы решили свалить оттуда поскорее, хотя там были телки и Суеди хотел трахнуть одну из них. Но сначала я спер для себя треники. Катти прихватила пару CD-дисков, бутылку джина и целую коробку мороженого-лодочек. Я подумал, что с меня хватит, и хотел свалить домой прямо сейчас, но вместо этого мы еще побродили и еще немного померзли. Мороженое не способствовало улучшению ситуации. Остатки мы отдали пахнувшему мочой бездомному, и он скорчил странную рожу. Потом мы сели в автобус. Все начали обсуждать футбол. Кико злобно посмотрел на каких-то парней, но ничего не произошло. Я запараноил. Ади заладил о каком-то фильме с некими ящеро-козами или козо-ящерицами и агентами с телепатическими лучами и рентгеновским взглядом, медузой и ее змеиной компанией. Казалось, что на меня кто-то смотрит. Я сидел в поезде и не мог пошевелиться. Я мерз, и рот у меня был набит каким-то странно разбухающим сахаром. Меня тошнило, и Бекка сказала: Как я все это, блин, выдерживаю, честно? И я усмехнулся, но Ади рассмеялся до слез и как маленький запел о баранах, которым все по барабану. Но потом он опять понес свое иллюминатское дерьмо, о том, что вот это и вот это владеет этим и этим, и я сказал ему, ты че? нацист, чувак, посмотри на свои штаны, а автобус все время поворачивал, по кругу, по кругу, как на долбаной карусели, и останавливался, и ускорялся, останавливался и ускорялся, и мне вдруг стало лучше, и я ржал над порванными спортивками Адиса, а Бекка разошлась и сказала, посмотри на свою куртку, эти три полоски, чувак, что это за форма такая, я не врубаюсь, чел, неважно, где ты, в какой стране, от бедных до богатых, у всех эти три полоски на штанах, на кофтах, на куртках, на ботинках, если у них не «Найки», как говорится, а ты не знал, что они были нацистами, эти парни из «Адидаса», клянусь, имя чувака, который все это затеял, Адольф, называли его Ади, прямо как тебя, чувак, как будто Адольф и Аднан это в некотором роде одно и то же, понимаешь, о чем я, по какой-то причине это стало долбаной гангстерской униформой во всем, мать его, мире, люди, которые живут на ледяной свалке где-то далеко в Сибири и ходят в потных майках, с поясными сумками, набитые таким, что у нас лежит в мусорке, – и слушай, они ходят типа в резиновых тапках, хотя на улице минус, как тот парень, ну знаешь, Иббе, в своих долбаных резиновых шлепках, всегда – у них все равно есть свой паленый «Адидас», сделанный типа из расплавленного пластика с помойки на какой-нибудь ядовитой китайской фабрике, где у всех рак из-за ядовитых паров в воздухе, и в еде, и в воде, и сиги, сделанные типа из корней табака или типа того, и в итоге яд оказывается и в штанах, ясное дело, в штанах, которые они рассылают своей армии босяков, нищих гангстеров, бичей, думающих, что станут королями только из-за трех полосок у себя на одежде, послушай, друг, ты рекламируешь компанию, основанную нацистом, говорю тебе, браток, все просто, только потому что один чел в 80-х шатался и читал рэп в штанах «Адидас», у вас у всех должны быть такие же, но серьезно, тогда у тебя должны быть такие же большие часы на шее, как у того из «Public Enemy», почему у тебя их нет, сказала она, и Ади издал странные звуки языком и сказал, только заткнись, вали отсюда, и я сказал, у тебя нет аргументов получше, ты ведь должен опровергнуть ее чушь, ты воин или бич? – но он сказал только: заткнись долбаный мудак, и все надолго замолчали, и я ощущал такую усталость, что мог заснуть в любой момент, совершенно обдолбанный, и вдруг Ади повернулся к нам, он лыбился во весь рот и сказал: хватит стебаться, слушайте, и он рассказал о своей азбуке, он назвал ее «The ABC of Storytelling» [59], которую все считали жутко скучной, она была о букве А, которая «рассказывает историю, в которой B разглагольствует о C, которая рассказывает о том, как D описывала, как Е трепалась об отчете F о том, как G болтала о том, как H пересказала то, как I восхваляла критику J того, как K сообщила, что L дала понять, что M намекнула о привычке N заявлять, что O иногда шепелявит о том, что Р говорила о том, как Q бормочет что-то о констатации R того, что S сказала, что Т однажды подтвердила, что U указала на то, что V отметила, как W сплетничает о том, как кричала X, что Y считала, что Z нужно перестать врать о том, что Å всегда жалуется на тенденцию Ä вопрошать о том, что это за такие истории, которые Ö приказывает рассказывать А», и по задумке ее должен был проиллюстрировать Суут, но он не знал, как такое иллюстрируют, ведь ничего не происходит, одна болтовня, никаких сцен, поэтому он набросал пару гротескных лиц с большими разинутыми ртами внутри ртов, челюстями внутри челюстей, говорил он, с языками, зубами, нёбом, гортанью или как там ее, с черными дырами, которые рассказывают, и спрашивают, и жалуются, и декларируют, и намекают, и констатируют, и так далее, снова и снова, опять по кругу, как чертовы зацикленные, говорил Суут, как такая лестница, ну знаешь, которая идет вверх и вверх по бесконечной спирали, и когда Суут показал эти рисунки, эти наброски Ханссону, тот сказал, круто, у тебя талант, но слушай, нужно что-то попроще, чтобы мужик с улицы мог это оценить, понимаешь, что-то более прямолинейное, ясное, и Суут забрал блокнот, сделал вид, что плюет на пол, и сказал, кончай выеживаться брат, это я, мужик с улицы, гребаный ты осел, и Ханссон сделал большие глаза и сказал, о’кей, чувак, успокойся, тогда можешь нарисовать так, чтобы осел с улицы оценил, и Суут покачал головой, и теперь все косо смотрели на Ади, и кто-то крикнул, хайде ялла, нам надо выходить, и потом мы выскочили и вскоре поцапались с каким-то нищебродом у банкомата, и кто-то немного вспылил, и я закричал «да кто ты твою мать такой, я поимею всю твою семью, сопляк» каким-то мерзким итальянским сквоттерам, которые не мылись месяцами, они спят с собаками, сказал я Бекке, серьезно, вшивые мрази, настоящие нищие, дно, а потом я признался ей, что о’кей, я тоже несколько недель не мылся, и заржал, у меня вся головка в белых творожных хлопьях, я знаю, и она сказала, зачем ты мне это говоришь, ты мудак, засунь себе тампон в рот! Твою мать, не разговаривай, как шлюха, сказал Ади. Эй ты, смотри у меня, сказала Сайма, не болтай, как коп. Все заржали, сейчас я был почти без сил, изможден, но тротуар был похож на беговую дорожку, остановиться было невозможно. Мы проходили мимо «Лемитца» [60], зашли внутрь, выпили пару шотов текилы, на барной стойке стоял педик в кожаных штанах и играл на воздушной гитаре под «Judas Priest», а Ади прыгал вверх и вниз как настоящий дебил и орал thug life, thug life [61], и Бекка рассказала шутку про то, что копа спрашивают, говорит ли он или она, то есть они, ну понимаешь, по-французски, и если повезет и они ответят да, то их спрашивают, как будет по-французски девять, и они говорят neuf, и ты такой: что? И вот они снова говорят neuf, и если это все снимали на видео, то просто склеивали вместе и получался классный клип с копом-свиньей, и она рассмеялась, но потом сделала серьезное лицо и сказала, давайте подожжем ментовку, но никто не услышал, потому что все постоянно разговаривали, я зажмурился и надавил на глаза, и у меня получилась типа лавовая лампа внутри, я огляделся в поисках Кико, но не увидел его. Кико! Где ты? Кико! Вокруг медленно плавала красная, и зеленая, и белая субстанция, меня подташнивало, и я пытался не замечать, что хочу блевануть, все кричали, и Бекка снова сказала, бля, нам нужно поджечь мусарню, но никто не слышал, и потом в третий раз: надо отыметь мусоров, и давайте уже соберемся и спалим на хрен весь гребаный свинарник, но ее никто не слушал, и тут я увидел, что Санне с Ади стояли и болтали с болгарином, который, как я знал, торговал герычем, и тогда я понял, что о сегодня, о вчера, о сегодняшней ночи можно забыть и что я скоро сломаюсь, я немного подустал, сказал я Бекке, дал ей понять, что собираюсь уходить и не хочет ли она пойти вместе? У Рииса были замечательные снимки моргов, интерьеров лазаретов, детских домов, изоляторов, тюрем, психушек и кладбищ. Он показал снимок с тремя слепыми нищими и рассказал, что умудрился поджечь их дом, неправильно направив или неправильно рассчитав дозировку порошка для вспышки, прямо в момент фотографирования (смех в зале). Мы стрельнули сиги у людей на Центральном вокзале, и потом Суут показал мне отверстие за лестницей, которую я никогда не видел, мы туда залезли, там на куске картона сидели маленькие дети, они нас испугались, но Суут успокоил их движением руки и парой слов, которые я не понял, мы сели под окном и скрутили косяк, Суут рисовал на стене, я смотрел, и потом мы отдали недокуренное детям и свалили, мимо горы мусорных мешков и вниз, в некий подвал, где лампочки все не заканчивались, а стены были красными, а потом зелеными, а потом переливались то одним, то другим цветом. Пока мы там шли, Суут сказал, что я обещал, что мы как-нибудь съездим на море. Но как нам туда добраться? Риис говорил: Я хотел собственными глазами, не судя по высказываниям людей, которые ничего не видели, или людей, которые видели лишь часть, убедиться в том, что есть правда. Затем я придумал некую простую шкалу измерения, согласно которой оценивал жизнь на дне. Все, что способствовало поддержанию жизни и телесного и душевного здоровья, было добром, а все, что ранило, подавляло и сдерживало жизнь, – это зло. В одной из комнат сидела Бекка, она до этого отработала двойную смену и потом целый день спала, теперь ей хотелось оторваться, и она нас подначивала, нам нужно что-то придумать, я два дня свободна, потом буду работать целую неделю, по фигу что, но мы должны замутить что-то прикольное. Не знаю, сонно сказал я. Поедем на автобусе, предложила Бекка, или возьмем машину у какого-нибудь серьезного типа и свалим на побережье, накуримся и будем отдыхать на песке, купаться голышом в море, что может быть лучше, чем прыгать со скал и все такое, ты возьмешь с собой скрипку и будешь нам играть, пока мы отдыхаем, лежа в тени. Будет вообще супер. Это не скрипка, я тебе сто раз говорил. Это долбаная виолончель, и я ее никуда не возьму. Помнишь, когда мы жили у известкового карьера? То лето, когда мы мечтали о справедливости для всех, когда сидели и курили на краю скалы, подростки, estupidos [62], настоящие обдолбыши, а Ponyboy до этого, до своего пятнадцатилетия, выбил четыре зуба, а Жанна сделала два аборта за год, в нашем районе это был рекорд, это был год, когда ей исполнялось шестнадцать, Иббе начал барыжить, Золтан со всем завязал и стал ботаном, но продолжал с нами тусить, Ларссон добыл наш первый пистолет, и так далее, и так далее, казалось, что в тот год произошло все, мир как будто принадлежал нам, солнце висело над водой, как гребаный апельсин, и по вечерам светило на наши худосочные бедуинские тела, на скалы, это тем летом мы познакомились с малазийским кодексом чести (ты получаешь три предупреждения, потом у меня есть право тебя убить, но только голыми руками) и влюбились в польских девушек скинхедок, которые носили солнечные кресты, делали татуировки кельтских крестов на щеках, на лбу, на спине, на груди, и мы сказали им, что вы не можете быть тут нациками, долбаные идиотки, мы тут чурки, и мы рисовали молнии и черепа и цвета у себя на теле, потому что мечтали о справедливости для всех, так мы говорили, и это, без сомнения, относилось и к солнечным крестам на лице, и к слезам в уголках глаз, по слезинке за каждый год на нарах, как говорится, по бедуинской слезинке за каждый год, за каждого друга, ушедшего в мир иной, за все глубокие шрамы и невидимые раны, которых все больше с каждым днем, за все недели, месяцы, за уходящие годы, сам знаешь, брат, как обстоят дела, и не знает никто, кто так орет, и не понимает никто, что толкает вперед, так что закрой глаза, забудь, закрой окно, забудь, закрой дверь, забудь обо всем, ляг и отключись, как говорится, пусть все растворится, погрузись в свой сон, скоро тебя заберут, и всё, ялла бай, твое время вышло, выбрали тебя, ты лежишь на носилках, и друзья плачут, новые раны, новые шрамы, и сам знаешь, брат, вот так бывает, как говорится, как настоящие воины, как говорится, и Бекка посмотрела на меня, а я посмотрел на нее, и я сказал, конечно, я это помню, конечно, помню, что они говорили, о свободе и справедливости, но это все сплошное ребячество, только много лет спустя понимаешь, как сильно ранен, каким стал конченым, и хочешь сказать об этом детям, предупредить их как старший брат, хочешь рассказать им, что жизнь бывает лучше, можно по-разному ее прожить, нужно не бояться, не защищаться все время, но молчишь, ничего им не говоришь, поскольку знаешь, что они тебя не поймут, без шансов, а если и поняли бы, то не смогли бы примерить на себя, это невозможно, они не слышат, так же как и ты сам когда-то не слышал. Только спустя много лет мы понимаем, что слово «свободный» существует, нет, существует такое слово, но оно ничего не значит, в нем нет никакого смысла, то есть оно не обозначает что-то в реальности, точно как слово «единорог», как слово «Бог», не знаю, возможно, оно передает то, чего нет у меня перед глазами, передает звуки в наушниках, которые скрывают от меня часть мира, и стоит мне закрыть глаза, как он исчезает целиком, и теперь я могу думать, теперь я больше не посасываю зубы, как Суут, и язык лежит неподвижно, больше не распухает и не кровоточит, я закрываю глаза и слушаю, я Коди, но не знаю об этом, или я об этом знаю, но не воображаю себя им, я воображаю, как буду жить, вырасту и стану взрослым, я прячусь в углу на продленке и слушаю секретную музыку, моя тайная жизнь, моя настоящая жизнь, я воображаю, что это я ее играю, что я уже взрослый и говорю, легко и раскрепощенно, в шутку и всерьез, я вижу, как я тычу пальцем в ноты и что-то обсуждаю, глиссандо или вибрато, и вижу мои руки, мои локти, мои запястья и пальцы, такие невесомые и ловкие, уверенные и надежные, я спокоен, бесстрашен, я что-то объясняю, показываю на виолончель, расслабленно держа смычок, но уголком глаза вижу, как вперед выходит безумие, и безумие вопрошает, и безумие давит и настаивает, безумие угрожает мне, когда я не отвечаю, спрашивает, чем я занимаюсь, смеется над звуками в наушниках, я смеюсь в ответ, встаю, надо позвать остальных и рассказать, говорит оно, у меня перед глазами темнеет, и я роняю его на колени, теперь я смеюсь над ним, потому что вижу, как оно удивлено, оно думало, что я сдам назад, и безумие обмякает в одном теле, поднимается в облике другого, я несколько раз пинаю его по икрам и упираюсь лбом ему в переносицу, типа отпихиваю его головой мелкими толчками. Пульсирующий ритм, повторяющийся узор, регулярное переключение между более сильными и слабыми отрезками в закольцованной последовательности разных звуков. Сюиты Баха для виолончели, где ты, твою мать, это откопал, придурок, вали отсюда, наскок и удар головой, и вот в помещении никого, кроме меня, и язык все так же лежит неподвижно и не набухает, но теперь я знаю, что я – Коди, а это лишь шлак и психомоторное торможение, яд, который его высочество безумие сливает из себя, это популярная мечта о существах, умеющих менять форму, менять облик, становиться кем-то другим, как будто можно подойти к ребенку, крепко взять его за подбородок и сказать, что в будущем киотские клоуны [63] будут смеяться над романтическими описаниями реликтовых лесов, разбрасывать вокруг себя отрубленные лица и ставить модернистский балет внутри лобных долей, а там отростки лобной кости зацветут, как инфекция, так, чтобы львица смогла согреть яйцо, высиживая латентные психозы, пока они не сольются с диссоциативным, то есть с наркотиками, которые, в свою очередь, должны резко окунуться в дофамин, в высвобождающие бассейны, которые отражают психоактивные разветвления всего мира. Какое гребаное дерево-монстр, говорит Коди, roots vibe диско, и все такое, и так далее, пусто в кармане и на счету, только два-три глотка водки в бутылке из-под колы, последний транк, братан уже в отключке, только последний спидбол, пожалуйста, множество униполярных психических нарушений, говорили они, но мы не спешили, братишка, одна только старая открытка с оборванными углами, свернутый чек, пустой конверт в кармане, как напоминание о лучших временах. Да. Безнадежно, не так ли? – говорят врачи, когда мы не слышим. Но мы знаем, мы не дураки, сказал Марко, когда я навестил его в первую неделю, то, что у тебя грязная одежда и долги у пристава, не значит, что ты идиот, как я сказал тюремщику, перед тем как он захлопнул дверь камеры, улыбаясь, как сукин сын, как вертухай. Клянусь, мы читали все эти книги, продолжал Марко, со странным взглядом, что, черт возьми, нам еще было делать все годы в заключении, и поверь, чувак, мы знаем все о разных растениях, и плодах, и времени сбора урожая, и об ангедонии, и разных рецепторах, и о таком, как модель стресс-уязвимости, ты сам-то читал Библию, сукин ты сын, я тебе говорил, откровения здесь приходят как по заказу, одно за другим, как на ленте с петардами, как на жемчужном ожерелье, я вам говорил, вам нельзя было давать мне компьютер, ручку и бумагу, потому что, стоит мне подключить мой мозг к интернету, как меня накрывает, ну, понимаешь, потоком льются выводы, аналитика и озарения, пока не начинаешь плавать в дерьме, что называется. Ты знал, что можно получить копию своей медицинской карточки? – спросил Марко. Интересное чтиво. Аффективные расстройства делают невозможным или по меньшей мере затрудняют ежедневное функционирование. На протяжении многих лет последствия проявлялись по-разному, но среди повторяющихся симптомов можно назвать такие: чувства одиночества, изоляции и ненужности, проблемы со сном, интернализация социального опыта. Зависимость, конечно. Такое захватывающее чтиво, что даже вдохновляет вести собственные заметки. Нужно не забыть спросить психолога, можно ли считать этот алкоголизм, с короткими периодами других зависимостей (например, от марихуаны, амфетамина, кетамина, МДМА, бензодиазепинов, кокаина (в твоем сне, чувак), следствием или по меньшей мере связанным с развившейся (могу я тут сказать расцветшей) социофобией? Другие виды компульсивного поведения. Чьи мысли у тебя в голове? Ты взрослый человек, но считаешь себя травмированным ребенком. Ты считаешь себя жертвой, и поэтому видишь свое право на огульную и, честно говоря, довольно нечетко определяемую ненависть неотъемлемым. Ты живешь в тени неудач родителей, их потерь, их слепой борьбы. Тебе нужно заботиться о своих маленьких детях, а ты начинаешь плакать, как только задумываешься о собственном детстве. Ты хочешь убить того, кого видишь в зеркале, но не решаешься, так что меняешь зеркало на окно. Кто там находится? Твое представление о себе приводит к критическому состоянию, главные составляющие которого ‒ это парализующий фатализм в комбинации с затмевающим всё дефетизмом. Черт, брат, сказал Марко, все эти слова. Знаешь, каково это иметь их у себя во рту? Как сказал Тупак, хочешь быть гангстером? О’кей, но тогда хватит ссать, делай настоящую революцию. Но ты знаешь, как обстоят дела. Только Бог мне судья. Фатализм, дефетизм? Погугли, чувак, сказал Марко. В философии это называют ресентиментом, сказал мне Хаким, а Хаким прочитал больше всех во всем учреждении, об этом писал один немецкий чел. Тебе нужно почитать побольше философии и Маркса, и современной политической теории, сказал он, почти все есть в книгах. В Коране, даже в Библии, поверь мне. Конечно, Тупак ‒ это начало, хорошо, что ты читаешь его стихи и смотришь интервью, хорошо, этот парень во многом был прав и был очень крут для своего возраста, учитывая еще, что он в первую очередь был артистом, но понимаешь, нужно осознавать свою ограниченность и расти, повышать свой уровень, двигаться above and beyond [64], понимаешь, брат? А как же, брат, конечно, понимаю, ответил Марко Хакиму. Все это Марко рассказал мне, когда я приехал его навестить. И все было точно так, как любил говорить Суут. Я знаю все о том, как они приходят и снимают нас, и говорят о нас на своих семинарах и конференциях. Вот так живет другой мир, героиновый шик, малоимущие, thug life и подай монетку, дядя. Я говорю им: Вы, ловкие сотрудники лаборатории, для вас нуждающиеся человеческие существа всего лишь насекомые, которых насаживают на иглу, чтобы в тишине и покое изучать их и определять их род, вы первопроходцы трущоб местного значения, вы первооткрыватели ливнестоков, в поисках очередного эстетического чуда, очередной поражающей воображение и щекочущей нервы горгульи, очередной личинки, которая в ожидании метаморфозы ползает в нечистотах и марает сама себя чем-то склизким, что бы это ни было, вытекающим из отверстий в теле, и так далее, и так далее. Я знаю, говорил Суут, знаю точно, такие у них художники, всегда говорил Суут, я многих таких встречал, чтобы понимать, говорил он, они живут за чужой счет, они отыскивают нас, нищих уродов, и аутсайдеров, и ярких фриков, больных на голову калек, и всю эту неопределенную, пеструю, разрозненную массу, которой они дают кусок хлеба или горсть монет и ставят перед своим объективом, говорил Суут, своим мольбертом, печатной машинкой, микрофоном, они преследуют бездомных, нищих, пьяниц, наркоманов, преступников, они могут не моргнув глазом освежевать живое существо, потому что их натюрморту не обойтись без нотки кармина, они без труда попросят самоубийцу броситься под поезд на пятьдесят метров дальше, так чтобы в кадр попал парк аттракционов на заднем плане, поверь мне, вот какие они, я сам много раз это видел, поверь мне, брат, я видел, как они дергают за рукав, и умоляют, и просят услышать, увидеть и прочувствовать самую свежую актуальную историю, путаный рассказ, личное, интимное, честное и искреннее, но переданное просто и понятно, описание страданий, а в ответ рассказчику разрешают прикоснуться к их мягким тканям, немного понюхать мимозу, и гиацинты, и ландыши, стоящие у них в редакционных помещениях, которые были вымыты усталыми молчаливыми уборщиками, нашими матерями и отцами, разок хлопнуть по плечу и обнять, под нежность и любовь замаскирована жалость к себе, поверь, сказал Суут, посасывая зубы, и сплюнул, я знаю об этом немало, да, я многое знаю о менее приятной стороне внимательного и участливого аппарата воспроизведения, и Бекка сказала: Я верю тебе, брат, я тоже кое-что знаю обо всех этих так называемых помехах, но стоит мне что-то сказать об этом, так, как я умею, и еще, может, что-то о своих мыслях по поводу причин того, что все так, как есть, они смотрят на меня с таким же выражением, с каким я воображаю себе того, кто смотрит на Оливера Твиста, который просит еще еды. Но все нормально, мы ведь знаем, как добывать пропитание, правда, чувак, и поэтому мы над ними смеемся, смотрим на них и говорим: Нам вас немного жаль, ведь мы понимаем, что лучше приспособлены к будущему, чем вы когда-либо могли быть, с вашими ровными спинами и широкими улыбками, то есть лучше приспособлены по крайней мере к одному будущему, одному возможному, потенциальному будущему, когда бо́льшая часть того, что нас окружает, разрушена и разорвана пополам совершенно определенным образом, снесена до основания, ко времени, когда останется только борьба, слепая яростная борьба за выживание. Вот там, с оружием в руках, голодные, грязные, мучимые опухшими и покрытыми ранами ногами и воспоминаниями о мертвых и разорванных товарищах или просто ожиданием смерти и разгрома своей или вражеской стороны, там, в том месте, мы справимся лучше, вот что мы говорим, там, наконец, станет понятно, каким нелепым вплоть до этого момента был ваш мир, какой странной была ваша жизнь, ваш разум и даже ваши тела, станет видна абсурдность того, что всей этой расслабленности ничего не угрожало, станет совершенно очевидна нелепость этих избалованных и самоуверенных существ, этих людей, то есть вас, кто не бросает нервных взглядов через плечо, кто не смотрит по сторонам, выходя на улицу, что это вообще такое, люди, которые выходят из калитки, автобуса, джипа и не смотрят направо, налево, на другую сторону улицы, чтобы оценить риски, что это за самодовольное, извращенное существо, которое не оглядывается по сторонам, когда ступает на незнакомую территорию? Суут взглянул на нее и как будто кивнул и покачал головой одновременно. Как далеко можно быть от своей истинной сущности? – продолжала Бекка, чувствовать себя безопасно в этом мире, не знаю, могу ли помыслить что-то более ненормальное, что-то более невежественное, что-то более идиотское, и из-за этого я испытываю презрение, это относится даже к моим сестрам, моим братьям, моему народу, моей команде, умным, чутким, короче, тем, кто понял самое важное, но они все равно наивны и имеют совершенно абсурдное представление, что их действия и мысли играют хоть какую-то роль в общей картине, что они выполняют какую-то функцию в общем ходе событий. Это чувство безопасности не что иное, как легкомыслие, практически глупость, это то же самое чувство, которое переполняет Альму, мою двухлетнюю племянницу, когда она хочет прыгнуть в глубокий бассейн, хотя не умеет плавать. Они выходят на улицу, не оглядываясь, заходят в незнакомые помещения, не оценивая обстановку, не определяя опасности, угрозы – для них нет никакой опасности, ничто им не угрожает. Им комфортно в своем теле, в своих домах, в своих кварталах, городах и странах, в своей жизни. Черт, мир принадлежит им. Чувствовать себя в мире как дома, есть вообще что-то более извращенное, возможно ли вообще быть еще более оторванными от реальности? – спросила Бекка у Суута, который на этот раз только качал головой и смотрел вниз, под ноги, пока мы шли дальше под красно-зелеными огнями, отражавшимися в старом кафеле, кажется, было так, Суут провел зажигалкой по стене, производя такой скребущий звук, прерываемый ритмичными щелк, щелк, щелк на стыках, некоторое время место выглядело как какой-то подземный перекресток без автомобилей и пересекающихся дорог, и я слышал, как дышит Суут, как шуршит его куртка, и я видел, как Бекка положила что-то в рот, таблетку или жвачку, и у меня во рту пересохло, но язык не двигался, он не был набухшим и лежал неподвижно под нёбом, и я промолчал, но подумал: черт, теперь все это и у меня во рту, чувак, течет как гребаная река, и сейчас, когда я не говорю ни слова. В зале стоит гробовая тишина, когда Риис включает проектор. Марей и Мейбридж, говорил он, запечатлевали птиц в полете и галопирующих лошадей, используя короткое экспонирование для серийных снимков, а Л. А. Хаффманн ехал следом за своими персонажами в штате Монтана и снимал прямо с лошади. Но светочувствительность и светосила фотопластинок доступной в то время оптики еще не позволяла делать быстрые кадры тайком или незаметно снимать на тусклых лестницах полуразрушенных домов и в темных подворотнях. Бекка открыла люк в потолке, и мы вылезли на тротуар, стоял темный холодный вечер, к нам подошел пожилой нищий, и мы все покачали головами, а Суут сказал: Мне монеты нужны не меньше, чем тебе, друг мой, можешь стрельнуть сигу, но больше ничем не помогу, а Бекка сказала: Блин, ботинки у мужика дороже моих, и было ощущение, что кто-то просверливает дырочку прямо у меня за переносицей, между глазами, к самому мозгу, в лобные доли. Суут с Беккой сказали, что пойдут к ней и, короче, отдохнут и все такое, так что я вдруг остался стоять один под ярким желтым светом и видел свое отражение в стеклянной стене остановки. Где все животные? – подумал я и увидел в отражении, как Коди, полупрозрачный, обводит взглядом пустую площадь. Дома были покрыты большими темными пятнами, которые соединялись похожими на трещины линиями, образовывавшими хаотичную неровную сеть над улицами. Отсутствуют, сказал Коди, как будто кто-то мог его слышать. Животные в поле зрения отсутствуют. Он поднял лежавшую на тротуаре полутораметровую трубу и вошел в один из домов. Пустой, безлюдный, огромный холл. Он бесцельно бродил в поисках лестницы, которую так и не нашел. Зато работал лифт. После недолгих колебаний он зашел в него и нажал на самую верхнюю кнопку четырнадцатого этажа. Двери закрылись, и лифт начал подниматься. Коди разглядывал в зеркале свое лицо, он чувствовал себя грязным и знал, что плохо пахнет. Он слушал свое дыхание и отдаленный шум моторов и медленно катал по левой ладони металлическую трубу, ощупывая неровности на ее конце. Интересно, откуда она. Когда-то она была частью стула и на нем сидел человек. Когда-то они здесь жили. Когда-то они на велосипедах ездили на известковый карьер и купались в прозрачной воде. Когда-то всё было открыто, неопределенно, возможно. Там была кровать со свежевыстиранной простыней. Аромат, который сейчас уже и не вспомнить. Все в этом безжизненном лице, которое он видел в зеркале, говорило ему, что он должен прыгнуть. Коди проехал шестой и седьмой этажи, когда лифт замедлился. Он проехал еще восьмой этаж, прежде чем, резко притормозив, лифт остановился на девятом. Двери открылись. Коди испугался, увидев в сумрачном коридоре пять или шесть человек. Но он не стал делать никаких резких движений, а только чуть шагнул назад и сильнее сжал трубу. В то же время люди вообще не обратили на Коди внимание. Там были как мужчины, так и женщины, со светлой кожей, со светлыми или пепельными волосами, красиво одетые. У всех были серьезные шрамы на лицах. Шрамы, идущие от уха до уха, как будто уголки губ продолжались дальше по щекам, к мочкам ушей. У некоторых, как увидел Коди, когда они вошли в лифт и повернулись к нему спиной, шрамы тянулись дальше за ушами и вниз по шее к позвоночнику, где две линии встречались и, по-видимому, спускались дальше по спине. Коди не мог не представить, как эти линии выглядели, когда были разрезами на коже, свежими ранами, перед глазами у него возникали образы рыбоподобных существ. Рыбоподобные существа, падающие вверх – поднимающиеся на поверхность, как кровавые пузыри жизни. Потом все закончилось. Его выгнали. Не имея возможности больше платить за койку или матрас в более приличных пансионатах, он заселился в ночлежку при полицейском участке у Черч-стрит. Однажды ночью, пока он спал, у него украли золотой медальон, который он всегда носил на золотой цепи на шее. Заявление дежурному офицеру о краже и еще одно – о легальном владении прочими предметами – привели к тому, что его выкинули на улицу. Альберта, бездомная собака, прибившаяся к нему и ожидавшая его на улице перед ночлежкой, в знак солидарности впилась зубами в ногу полицейского, который его выставил, после чего полицейский схватил собаку за заднюю лапу и размозжил ей череп о каменные ступени. Славянская кровь Коди закипела, и, ослепленный яростью, он пошел в атаку на пост охраны с камнями и разной босяцкой амуницией. Он был быстро нейтрализован охраной, конвоирован до парома и отправлен на другой берег реки. Под заброшенными путями железной дороги пробивалась растительность, заполняя собой все пространство. Он видел, как за мокрыми березами и кустами рябины поднимается солнце, а с ржавого и ветхого виадука, чьи столбы были щедро зарисованы граффити в диком стиле, он видел, как пути образовывали красивые и сложные узоры. Это голос Мэри Энн Хоббс? – спросил он Сайму, и она кивнула, и они разговаривали о звуке радиопрограммы «The Breezeblock» [65] и подкаста «Anti-Gravity Bunny Radio» [66], как будто это была их вселенная, как будто они не были там взломщиками или ворами, а ночью, пока все спали, он запихивал носок между струнами и грифом, упражняясь в гаммах и арпеджио. Вместе они могли сказать «любовь» на восьми языках. Потом стеклянная стена остановки опустела, и я пошел дальше в одиночестве. Вскоре я наткнулся на некоего Дарко в компании слепого осла, которого он окрестил Юлом Бриннером [67], и оказалось, что Дарко живет у площади Далаплан, и поскольку я жил недалеко от этого места – на самом деле, что называется, рукой подать, от клиники, где мы все несколько лет спустя воссоединимся в видении, как тени, во сне наяву, в откровении, с размышлениями о наших психологических паттернах поведения, наших реакциях, наших потребностях, желаниях, нашей склонности к насилию, и так далее, и не совсем рукой подать от центра «Мобилия», где пару лет назад мы тусили в банде, так это называлось, воровали и занимались вандализмом как на частной, так и общественной собственности, или покупали у поляков на парковке водку и сиги, то сказал Дарко, что знаю, как туда попасть, я тебе помогу, можем пойти вместе, я только допью, и потом слегка навеселе мы пошли по городу с Юлом Бриннером и «Силверпиленом», моим клевым горным байком, который я за пятихатку купил у Максамеда рядом со школой Круксбек, и который всего через пару недель снова украли, тем временем улица Бергсгатан была пустынна, как всегда в такой час ночью, я шел вместе с Дарко, я вел велосипед, а он вел осла, вокруг было пусто и одиноко, там не было ни хрена, с тех пор как закрылась «Черная кошка», и Дарко рассказал, что он из Баня-Луки, паршивого городка, сказал он, и я сказал, значит, из такого же, как этот, и мы выкурили косяк у памятника, наплевав на пролетарскую доблесть [68], и он рассказал, что дважды дезертир, дезертировал из двух разных армий, попробуй переплюнь, браток, не получится, Свенссон, а ты он и есть, сказал он, и он сказал, что ненавидит лагеря для беженцев, где он жил раньше, пока не нашел себе койку у площади Далаплан, там только была куча крестьян, сказал он, крестьян, которые бьют своих жен и детей, и я сказал, не ври, брат, ты врешь, ты преувеличиваешь, это ты звучишь как швед, чувак, а Юл Бриннер все это время стоял и что-то жевал с такой миной, как будто ему на все насрать, как будто он нас презирает, как его, эксплицитно, нет, как его, чтобы дать понять и типа выпендриться, а, хрен с ним, ты понял, демонстративно, ты хочешь сказать, да, типа того, и я научил Дарко выражению жевать жвачку, сказал, что Юл Бриннер презирает и жует жвачку, но Дарко объяснил, что ослы не жуют жвачку, они не жуют жвачку, и копыта у них не раздвоены, сказал он, поэтому их нельзя есть согласно Деварим, то есть пятой книги Моисея, и у меня на лице было некоторое удивление, когда я спросил, откуда он это знает, и он сказал, что его бабушка была сербской еврейкой из Венгрии, то есть из представленных в королевском совете королевств и земель и земель короны Святого Иштвана, как, по словам Дарко, рассказывала его бабушка, и эта бабушка научила его всему этому, и я сказал, о’кей, тогда осла есть не будем, из уважения к твоей бабушке, мир ее праху, и Дарко сказал, что хочет снять фильм о Юле Бриннере, ну, о настоящем, не об осле, и называться он будет «Тюль длинный» или, может, «Июль мирный», он живо рассмеялся, оголив свои желто-коричневые зубы, но я ничего не понял, потому что не знал, кто такой Юл Бриннер, и Дарко рассказал мне о боснийских и югославских писателях, которых я тоже не знал, и он рассказал анекдот о затопленном сточными водами технофесте в Белграде под бомбежками НАТО. Нигилизм, брат, сказал он, настоящий, и пересказал свой сон: – Представь: Грифы. На скалах. Море и галька. Песок и груды водорослей. Соленая вода заливает трупы. Над ними склоняются черные птицы, и впиваются, и тянут, и рвут плоть, жилистую и неподатливую. Потом хлопок. Они смотрят наверх, поднимаются, расправляют свои фантастические крылья, поднимаются еще выше и выше, уплывают, исчезают. В руке у одного из тел намокший лист бумаги, на бумаге роза ветров, красные и черные чернила, белые поля, цифры и буквы. Написано: LEO. Я поднимаю глаза и вижу скульптуру, лев стоит около лежащей львицы, в которую попала стрела, двое львят забираются на львицу. Я обхожу скульптуру и вижу, что в львят тоже попало по стреле. Сзади кто-то написал баллончиком Rex Nihil, понимаешь, то есть Король Ничего. Клево, да? Не знаю, Дарко, не знаю, что сказать, слушать об этом скучновато, если быть совсем, на сто процентов, честным с тобой. Потом я встретил его в каком-то подпольном клубе, окровавленного и совершенно обдолбанного, он успел прыгнуть и пробить головой потолок, я повернулся и сказал: Дарко, чувак, ты зальешь кровью мою рубашку, это как дурной сон, бро, не могу проснуться, я снимаю рубашку, на мне белая майка, мы позируем и корчим из себя крутых перед французским фотографом у клуба, магнифик андеграунд, говорит она, теперь я вспомнил, порох жег и разъедал, Ханссон начал драться на остановке, все примерзало, как язык к фонарному столбу, дернешь – и появляется кровь и лед, а ты бьешь и бьешь по лицу, в полном шоке, ничего не чувствуя. Просыпаюсь. Голоса как будто из ниоткуда. Что, крыса? Что ты хочешь? Жили очень просто. Грязь и безутешность наполняют пустые голые коридоры, и на каждой лестничной клетке таится опасность. Редкая женщина решится выйти из дома после наступления темноты. Моосманн играл сейчас «Сувенир» Джона Кейджа, мягко и умиротворяюще, так спокойно, что я почувствовал усталость и подумал, что задремлю, но тут зазвучала грандиозная, тяжелая и мрачная серия звуков, мощный звон, звук, который наполнил меня изнутри и полностью окутал снаружи, и что-то, движения, динамика, удерживало меня, с закрытыми глазами, но не давая заснуть.
