Потом все замирает. Приходит ночь, заснуть не получается. Приходит день, и не получается думать и слушать. Кончики пальцев у меня стали мягкими и нежными, потому что я очень давно не играл. Кто-то разговаривает со мной, я напрягаюсь, пытаюсь сфокусироваться. Это не дом, говорит голос, это приют, Коди. Дрожат руки. Мы долго бродили по сельской местности, чтобы в полной мере прожить нашу бездомность. Мы приникали лицом к земле, плача, мы бдели и изливали свое горе. Мы не смыкали глаз ночами напролет и кричали, выплескивая свое отчаяние. Пятничным вечером, на дворе октябрь, осень, похолодало, я стою и жду Бекку, Диму и остальных, они появляются, и мы бредем дальше в огромный сквот, занимающий целый дом, все пять этажей. Тут же до хрена детей, говорю я Давиду, которого это, кажется, устраивает. Гребаная ребятня. Правда, полно детей, подростков, ну раннего подросткового возраста, браток, лыбящиеся и жующие жвачку идиоты, но да, все равно тут неплохо, четыре, пять этажей, на каждом все продумано, в каждой комнате – наблевано. Дада, осторожно, углы. Холодно, голо, дети, вырубившиеся у бетонных колонн. Что будем делать? Позвоним маме? Да она сама наверняка в отключке этажом выше, чувак. А папа небось стоит и жрет ешки на лестнице. Честно говоря, музыка хорошая, но я не знаю, выдержу ли всю эту хрень, говорю я, однако меня никто не слышит. Тяжелая и грубая, или быстрая, или эйфоричная, или только жесткая музыка из треснутых динамиков, отрубленное электричество, никакого тепла, изо рта пар, убойный саундскейп, шумы, барабаны, бас, барабаны и звуковые ландшафты гармоний и дисгармоний. Два шага сюда и два шага туда. Пиратское радио и друзья-пираты. И все барыжат. Провода на потолке и провода на полу, вместо туалета дырки в полу, туда ссут и срут, вытираются чем придется. Или обходятся вообще без этого. Ты избалованная буржуйская сучка. Кто это говорит? Мне стыдно. Вижу себя будто со стороны: Вижу, как Бекка целует Коди и пихает ему в рот половинку ешки. Вижу молодежь в больших пуховиках, продающих все что угодно, и на тесной клаустрофобической лестнице вижу женщину с младенцем в слинге. Один парень написал себе на лбу «fok u», и он зажигает маленькую стеклянную трубку, она булькает и клокочет, и кто-то пискляво смеется у них за спиной. Дима щелкает по окурку, агрессивно. Вот блин, тут младенец. Мы идем дальше, навязчивые барыги, прямо мне в лицо лезут своими глазами и пакетиками, пуховиками и побрякушками. Я оборачиваюсь. Она что, тут и правда стоит со своим, мать его, младенцем? Я останавливаюсь, но сейчас не время, они меня тянут. Не разговаривай, блин, с ними, у нас есть все, что нам надо. Белки́ глаз с лопнувшими сосудами, и дым, дым, пластик, пластик, сига, косяк, пакетик таблеток, пакетик порошка, конверты и трубочки, желтые полоски и красные полоски, белые линии, фиолетовые марки, розовые марки, зайчики «Плейбой», «мерседесы», бумажки, листы, сложенные купюры, пачки купюр, зажимы для банкнот, мерцает и блестит, чертовы клоуны, мы начинаем танцевать, серый пол, зажигай, чувак, Light it up motherfucker-light it up, серый пол черный воздух, ультрафиолет. Go ahead pass it – go ahead pass it. Серый пол черный пол, спертый воздух. Light that shit – pass that shit [87]. Мы начинаем танцевать, но серый пол, спертый воздух, мысли путаются. Ой, ой, ой, по-наркомански лыбится Бекка. Вообще ничего, жалуется кто-то. Can’t get high enough [88], шевелит губами Дима. Ах блин, пожалуйста, выпусти меня, нет сил видеть в этом чаду младенца. И эту мерзкую торчащую шлюху-мамашу. Настоящая шалава. Дно, говорю я Давиду. Я серьезно, братиш, меня перекроет, если я отсюда не выйду. А что такое, говорит Давид, тебе что, тут не нравится? Тут же круто. Да. Нет, я не могу, отвечаю я. Что такое, снежок? Котик Коди, мой сладкий голубоглазый принц-невинность, чувствуешь себя немного незащищенным? Что случилось? – спрашивает Давид. Я просто не тяну, говорю я. Мы уже не дети. Я становлюсь агрессивным. Кончится тем, что я кому-нибудь заряжу в лоб. Пошел ты. Ты, блин, становишься таким морализатором и буржуем, ведешь себя как мусор, когда дело касается детей, откуда, блин, тебе знать, что у какого-нибудь гребаного ребенка Сузуки и Монтессори жизнь лучше, чем у этого малыша? Что ты, блин, знаешь об этой телке? – говорит Давид. Да пошел ты, чувак, говорю я. Все присутствующие были разочарованы тем, что самая высокая местная гора была закрыта облаками, но как только солнце вдруг вырвалось наружу, а гора вышла из облаков, у него на глазах выступили слезы и он заскакал вокруг как ребенок, крича от радости: «Бог сделал это для меня! Бог хотел, чтобы я увидел его творение!» Я спускаюсь вниз и выхожу, покидаю их, покидаю здание, быстро, выдыхаю, слышу музыку, какофонию, звуки разных этажей вперемешку, они все еще слышны, точно не меньше чем за километр, пустые помещения индустриальных построек, виадуки, решетки, ограды, невидимые собаки, которые лают, странный ритм, когда ветер вырывает фрагменты звуков, звуков трех, четырех танцполов, гул, где-то гремит товарный поезд, я делаю паузу и выдыхаю, больше не несусь, иду домой сквозь ночь весь этот долгий путь, моросит дождь, меня предупреждали, я иду, ночь темная, вот пустой жилой массив, пара окон светится на пятом, седьмом, девятом этажах, но никаких машин, желтый свет, ярко-желтое сияние, темно-синие небо, черные кусты, здания, ритмичный треск у меня под ногами, позвякивание ключей, я чуть ли не вытанцовываю бас на первую и третью долю, бочка, малый барабан, римшот, и мои шаги, да, мелочь, или ключи в кармане, да, бум-чак-тик-клик, бум-чак-тик, бум-чак-тик-клик, бум-чак-тик, ботинки, подошвы, пульс учащается, когда я вижу тень, которая исчезает, убеждаю себя в том, что здесь обычно ничего не происходит. Сколько раз ты вот так возвращался домой ночью, думаю я, и никогда ничего не происходило, или никогда ничего такого, из чего нельзя было бы выкрутиться болтовней, или от чего убежать, в худшем случае отделаться дракой. Мелкие инциденты случались, но ничего серьезного и на самом деле ничего такого, чего не могло бы произойти днем. Нож я не ношу, нож я больше не ношу, неясное ощущение, как будто я снова ребенок, боящийся темноты, эти мурашки по спине, сильный импульс, обернись, беги, прячься, ты не справляешься, не можешь устоять, но я продолжаю идти, пересиливаю тело, игнорирую импульсы, захожу в тоннель, вспоминаю, что Таня называла такие переходы тоннелями насильников, и захожу туда, где свет более яркий, холодный, больше зеленый и голубой, и вижу теги новичков, как у брательника, когда мы пытались его научить, братишка, когда лицо у него было в краске и он бесился, что не получается закручивать линии так, как хочется, его узкие запястья и шипение баллона с краской, его пшш пшш пшш, и беги со всей дури, братик. Брат, где он сейчас, почему я ему не помог, почему его предал, прости меня, братик, прости, а свет в тоннеле по-прежнему яркий, я еще здесь, тут холоднее, чем снаружи, да более зеленый и голубой, и кое-где на земле мусор, и я наклоняюсь к стене, к линиям, пятнам и закуриваю припасенную дурь, и выхожу, оказываюсь в плотной темноте, слышу шум шоссе и думаю только: иди-иди-иди, да, не останавливайся, мне это нравится, странно ведь, мне нравится бояться, странно ведь да, или мне просто нравится ощущение после, когда ты выкрутился, ничего не случилось, какой-то адреналин, да, ты один, темно, вся фигня, которая происходит, ты знаешь, что она происходит везде, всегда, но не здесь, так ты думаешь, не сейчас, не за темным фасадом, не в этом тоннеле, никаких грабителей, никаких нациков, но если что-то случится, пеняй на себя, тебя предупреждали, не ходи домой один ночью, тебя ограбят-убьют-забьют до смерти-изнасилуют, не делай так, не делай так, но я всегда так делал, ходил один, ходил один домой ночью, когда все остальные отправлялись домой, когда все заканчивалось, я делал вид, что тоже иду домой, но вместо этого забредал в какой-нибудь магазин и покупал пиво, или вино, или водку и садился на лестнице в уголок, было так тихо, и темнота в парке окутывала так плотно, я докурил остатки гашиша, и прислонился спиной к грубой кирпичной стене, и что-то почувствовал, что-то большое, я почувствовал, что еще поживу немного, пару лет, что я не мертв, пока нет, я почувствовал себя счастливым. Может, я не заслужил этого, но был счастлив. И конечно, я понимал, что все это бред. Все это криво и неправильно. И недолговечно. И я буду, и должен быть так или иначе наказан за это, рано или поздно, очевидно, несомненно, но это чувство не задержалось, оно ускользнуло, я наступил на него, пошел дальше, и рассмеялся над этим всем, и тут же ощутил, что за это я тоже должен быть наказан, но и это не задержалось во мне, потому что я ощутил благодать, почувствовал, как она снисходит на меня и проходит сквозь, вверх, вниз, не знаю, но я чувствовал, как что-то течет. Конечно, наказание было неминуемо, но его время еще не пришло, сейчас царила благодать, сейчас я сидел в темноте на каменных ступенях и тело переполняла невероятная сила, жизнь, я сидел в тишине, взял зажженную сигарету, и прижал ее к предплечью, и держал огонек на тонкой коже с тыльной стороны руки, и держал его столько, сколько мог, до тех пор пока не выдержал, и я выпил остатки, и затушил сигарету, и пошел домой, и дома в стакане на кухонном столе оставалось немного водки, и я выпил ее залпом, и включил радио, прокрутил до спокойной ночной передачи, услышал хор, и лег на кухонный пол, и увидел висящие у себя на магните ножи, и я встал, и взял два самых больших, по одному в обе руки, и снова лег на пол, и некоторое время лежал ровно, чувствовал энергию, и покой, и тишину, и что мне нужно еще немного пожить, еще чуть-чуть, может, еще пару лет, все было хорошо, спокойно, мое тело правда все это в себя вмещало, оно тянулось от глубокого потока темной мути подо мной, которая тоже была частью меня, от холодных пещер с покрытыми влагой сталагмитами и сталактитами, проходов и ответвлений, и еще проходов, все более и более тесных, уходящих глубже и глубже в земную кору, которая тоже была моим телом, оно тянулось от этого подземного мира наверх, к поверхности, и к грудной клетке, и голове, встречающейся с миром, и к ногам, и рукам, и ножам, на остриях которых все скапливалось в виде концентрата, на маленькой поверхности, которая может проколоть, может воткнуться в тело, и я так и лежал, и это укачивало меня с невероятной силой, и я чувствовал, что тело живет и будет жить еще какое-то время, и так я уснул, такой счастливый, в какой-то мере пораженный тем, что иногда все может быть так просто, ясно и понятно, именно в тот момент, ночью, когда везде потушен свет, когда все спят, когда все отдыхает, только одинокие ночные существа крадутся в темноте, и не спит одно-другое всевидящее око копа, но в целом спокойно и хорошо, и я забрался наверх на виадук, где Суут однажды упражнялся в своем диком стиле, через ограждение на южной стороне, чтобы не идти к главной лестнице в обход, осторожно, чтобы не порвать куртку, и я зашел на вокзал с задней стороны, спрыгнул вниз у почтовых грузовых платформ, увидел, что одни ворота открыты и там сидели и курили двое, я поднял руку и кивнул для приветствия, но они не ответили, только с подозрением на меня посмотрели, а я плюнул на землю, почувствовал, как подступает голод, и пошел к автобусному вокзалу, проверил расписание, и посмотрел на часы, и подумал обо всем, что произошло именно в этот момент, именно сейчас, именно вот сейчас, и потом я посчитал мелочь в кармане, пошел и купил стаканчик чая, опустил туда семь кусков сахара так, что дама за прилавком ничего не заметила, сел на тротуар, и закрыл глаза, и начал пить, и вспомнил Диму и остальных и то, что сейчас я о них думаю, и сейчас это уже случилось, и сейчас я живу, но скоро это закончится, и сейчас мы живем, и кто-то сейчас умирает, и я снова думаю, что кто-то умирает сейчас, прямо сейчас, что это случается снова, и снова, и снова, в множестве разных мест, по множеству разных причин, совершенно разным образом, и имеет разное значение, и я думаю о том, что мы обычно говорим, покойся с миром, и я думаю, что тот, кто умирает, на самом деле покоится, действительно покоится, что так и есть, что должно быть так, что когда человек умирает, то никто уже не может причинить ему вреда, так зачем все это горе, когда близкие покидают нас, почему мы не радуемся вместе с ними? Почему мы не умеем радоваться тому, что происходит вне поля нашего зрения, тому, что происходит, когда мы отворачиваемся, что происходит в одном месте, в то время как я живу в другом. И как раз, когда я обо всем этом думаю, когда я уже встал и пошел, когда я думаю о смерти, и похоронах, и покое, и всем этом, о радости, о поле зрения, перспективе, о влиянии места на всё, на способ мышления, на способ ви́дения, на то, как мы слушаем, пробуем, чувствуем, и все вот это, когда я думаю, что мне надо домой, лечь, я так устал, хочу только спать, хочу только лечь и заснуть, дать отдохнуть своему телу, своему мозгу, то слышу голос, кто-то говорит: Эй, брат. И я оборачиваюсь, и он идет типа в трех, четырех метрах позади меня, быстро приближаясь. Белая кофта и большие блестящие часы на руке. Эй, купишь? Кокс, скорость, трава, колеса, герыч? Я мысленно посмеиваюсь, нет, достаточно, думаю я, на сегодня хватит. Я так устал. Нет, спасибо, улыбаюсь я, не нужно, и тут он подходит ко мне, близко, и говорит: Купи у меня, ты должен у меня купить, и его лицо очень близко к моему, и я чувствую: что-то не так. Купи у меня, повторяет он. Спокойно, браток, говорю я, продолжая улыбаться. Спокойно. И я говорю, что у меня нет денег, понимая, что неправильно это говорить. Какое он имеет к этому отношение? Тут прилетает первый удар, в лицо, и меня охватывает удивление и непонимание того, что происходит. Затем пинок в грудь и еще пара ударов, не очень сильных, но те, что прилетели в лицо, как будто продолжают обжигать, горят, как пульсирующее тепло, почти приятное и приносящее удовольствие, хотя тревога и страх растут в животе и груди, и где-то в мозгу все встает на свои места, и я вижу его, он похож на слепого, с пустыми глазницами вместо глаз, и все время повторяет «купи, ты должен купить», и головокружение прекращается, все замедляется, я кое-как прихожу в себя, страх превращается в волну гнева, ко мне возвращается равновесие, я фокусируюсь, беру себя в руки, и иду на него, и бью, не знаю, сколько ударов, три, может, четыре и хватаю его за волосы, бью коленями в голову, мы падаем, и я продолжаю бить, и вдруг замечаю, что он полностью обмяк и перестал сопротивляться, я поднимаюсь, он лежит неподвижно, а голова как будто под углом прислонена к островку безопасности, и я оглядываюсь, кто-то идет ко мне, я поворачиваюсь к ним спиной и ухожу или убегаю вполсилы, на вокзал, в зал ожидания, проскальзываю в туалет и смываю кровь, пью воду из-под крана, руки дрожат, и меня подташнивает, пытаюсь успокоиться, иду к большому табло, высматриваю время и путь, сажусь и жду, поднимаю глаза к лампам дневного света и будто вижу, как они мигают, будто ужасно быстрый стробоскоп, и думаю, что, наверное, только я сейчас это вижу. Все остальные видят единый поток света, непрерывное свечение, но я вижу, как оно прерывается, как мигает, я замечаю промежутки, и у меня все жжет и болит: скула, грудь, костяшки, виски. Сейчас придет коп? Что на самом деле произошло? Я поднимаю глаза к телику, на котором сменяются черно-белые кадры с марионетками. Да-а, это правда, говорит пожилая женщина, в приходских помещениях мы играли в бадминтон, боулинг, шахматы и много во что еще. Одна лига, все члены которой имели бандитское прошлое, начала заниматься театром марионеток. Они назвали себя «Кукловоды Рииса» и выступали на разных благотворительных мероприятиях и по радио. Когда меня перестало сильно трясти, я закурил и сел в подошедший поезд. Как мне сейчас плохо, думаю я. Дома, окна, улицы, деревья, все проносится мимо. Я схожу с поезда и брожу. Меня тошнит, и я долго брожу по округе. Я не знаю, куда мне нужно идти или что делать. Сига заканчивается, и у входа в торговый центр я начинаю искать окурки. Мне кажется, что люди на меня смотрят, и я натягиваю капюшон. Я курю окурки и пытаюсь сообразить, что мне дальше делать, но у меня ничего не выходит, потому что каждый раз, как я обдумываю одну мысль, одновременно приходят еще сто мыслей, и я не могу их отделить друг от друга. Я понимаю, что мне нужно поспать, но не знаю где, и мне слишком больно, я не смогу заснуть, что-нибудь не приняв, а у меня ничего нет, и денег у меня тоже нет. Я хожу типа кругами или вперед и назад у канала, рядом с ночлежкой, думаю, что, может, встречу кого-то, кто продаст мне что-нибудь в долг, так что я смогу уснуть и решить всё потом, но мне кажется, я не справлюсь, и к горлу подступают слезы, я сажусь на скамейку и несколько секунд плачу, но быстро собираюсь и понимаю, что в груди болит слишком сильно, чтобы это не замечать, и что мне нужно в отделение «неотложной помощи» или хотя бы в поликлинику. Я встаю со скамейки и иду дальше. Некоторое время спустя я прохожу мимо парня, который стоит и курит около моста через канал, недалеко от изолятора, и я обращаюсь к нему, проходя мимо, и спрашиваю, не будет ли у него монетки для бездомного. Он холодно меня разглядывает, одновременно щупая карман, и достает двадцатку. Он протягивает мне ее с молчаливым «пожалуйста» и я беру ее и засовываю в карман куртки. Я хочу попросить еще и сигарету, но слова будто застревают у меня в груди, и я чувствую, как она болит и как перекашивает лицо. Он курит и смотрит на меня, как будто ждет, что я что-то сделаю, либо уйду, либо что-то скажу, попрошу еще что-нибудь, и не знаю почему, но я просто стою на месте, смотрю на его руки, на огонь и дым, и наши взгляды встречаются, и я чувствую, что он в каком-то смысле стабилен, что я могу ему доверять, и потом слышу собственные слова: Я не знаю, где мне ночевать, и меня вчера избили. Он прищуривается и смотрит на рану у меня на лице. Кто тебя избил? – спрашивает он. Я пытаюсь ответить, пытаюсь объяснить, но получается только невнятное бормотание. Я хочу рассказать, но не могу. Я только трясу головой и плюю на землю. Я должен… заговариваю я, но остальное исчезает, и я немного морщусь из-за рубящей боли. Я ощущаю жажду, а он говорит: Тебе бы в поликлинику или типа того, брат. Я смеюсь, он не выглядит тем человеком, кто бросается словом «брат» направо и налево, и снова чувствую удар боли. Черт, говорю я, я сейчас шел и думал о том же самом, прикинь. Да, звучит хорошо, говорит он. Выглядит не очень. Всего хорошего, чувак, говорю я. Он поднимает руку. Береги себя, брат. Я поворачиваюсь к нему спиной и ухожу. Пошел ты, «брат», думаю я. Боль становится все сильнее, я думаю о том, что нужно ехать в «неотложку», нужно придумать какую-нибудь историю, где я был, и что случилось, чтобы они не подключили копов. Теперь у меня хотя бы есть деньги на автобус, думаю я и обхожу квартал, чтобы пойти на Центральный вокзал, к остановкам автобусов. Я прохожу мимо девушки, у которой стреляю сигарету, и сажусь на ступеньки и выкуриваю ее. Я клюю носом и встаю, чтобы не заснуть прямо там, на земле. Чуть поодаль стоит непристегнутый велосипед, прислоненный к электрощиту. Не увидев никого поблизости, я быстро хватаю его, запрыгиваю на седло и успеваю проехать приличное расстояние по перекрестку, прежде чем замечаю, как на меня на слишком высокой скорости несется автобус. «Брат», думаю я.
