Ньирбатор (СИ)

У Барона Батория на губах играла ухмылка, нашпигованная презрением. «Я уж думал, будут говорить: ах, эта девица умерла такой молодой! Только червям удалось выбить дурь из её головы! Не расширенный опытом, не способный к усвоению знаний, её умишко был так невелик! А здравомыслие, именуемое здоровым житейским самолюбием, так и вовсе было ей чуждо. Она даже не смогла спланировать идеальное убийство по своему почину. Ах... А тут ты возвращаешься, валяешься тут — тьфу — с неподражаемым достоинством!» — витийствовал он с праздничной интонацией.

Вызвав из-под кровати ночные туфли, я швырнула их в портрет, а он в ответ разразился такой руганью, которую у нас слыхали разве что от Исидора, когда тот вернулся из пиратского плена.

Госпожа Катарина ещё долго не возвращалась домой. Наверняка сидела там с Гонтарёками и жаловалась на меня вовсю, ведь я не удосужилась поведать ей о том, что меня вызвали на дуэль. Это итоговое падение в глазах общества, сказала бы она, но отказ от дуэли сделал бы из меня изгоя. Тут мнение леди Батори и общественности слегка расходится.

Я недостаточно покромсала ведьму — да, признаюсь, подери её бумсланг! — но я же не умерла. Почему просто не порадоваться? Может, теперь госпожа не будет так похвально отзываться о лохматой? Или напротив — признает в ней великое дарование?

Всё это мелочи по сравнению с тем, что надвигается на мой Ньирбатор. Лорд Волдеморт. Показалось или нет, но, вымолвив это странное имя дважды, у меня во рту появился привкус горше полыни.

Когда я выглянула в окно, серый снег, что лежал на луговине, показался мне немногим отличающимся от вулканического пепла.

Понедельник, 4 февраля

Все, что со мной случилось, кажется таким нереальным, до такой степени, что я ощущаю себя анаморфическим созданием, которое мало смыслит в жизни и каждый день вынуждено познавать всё заново. Ощущение довольно пугающее. Легче было б закатить истерику: кататься по полу, прижигать портреты и рвать гобелены. Но я так уже не могу. Я вроде бы выросла. Хотя эмоции захлестывают меня и неприятно сказываются на простейшей магии.

Госпожа Катарина наконец вернулась домой. Какой величественной она выглядела, придя в мою комнату в серебристом парчовом платье с жемчужным шитьем. Смотря ей прямо в глаза, я потянулась рукой к левой стороне груди, ощущая тупую боль в сердце. Если наказание госпожи состояло в том, чтобы не навещать меня в больнице, то это было довольно жестоко, по-баториевски, это достаточная мера наказания, это... это не разбило мне сердце, но боязнь разочаровать госпожу и потерять её благосклонность день за днём травила мне душу. Однако я не могу винить её за это отстранение. Случившееся — это только мой позор, и мне предстоит жить с ним дальше.

Через минуту, когда госпожа подошла ко мне и взяла меня за плечи, мысли улетучились из моей головы. Она крепко обняла меня и долго не отпускала, а после сказала, поглаживая меня по голове: «Душенька моя... Это всё платье Эржебеты. Оно принесло тебе несчастье»

От одного упоминания меня замутило, хотя данная версия сомнительна, поскольку я тщательно проверила платье на наличие проклятия. Это в госпоже говорит её суеверный ужас, пожалуй, единственный её недостаток.

После тихих посиделок с госпожой я вышла во двор замка подышать свежим воздухом и собраться с мыслями. Я так зациклилась на Мальсибере и его письме, что бродила под замком, отключившись от окружающего мира, и даже не заметила Гонтарёка, когда тот незаметно подобрался ко мне и схватил меня в охапку.

Я отнюдь не обижаюсь на него за то, что он не навестил меня после того, как я пришла в сознание. Варег избавил меня от унизительной жалости, которой так умеют сочиться его ядовито-зеленые глаза. Поймав его взгляд, я состроила насмешливую гримасу, чтобы жизнь не казалась ему больно сладкой. Мы обменялись несколькими кусачими репликами, подшутили друг над другом, не поцеловались, но потолкались; ущипнув его за щеку, я добилась музыки для своих ушей — этого почти девчачьего визга. Подурачившись вволю, я приступила к серьёзной теме — рассказала ему о письме Мальсибера. О том, что прежнему укладу моей жизни приходит конец. Но Варега как будто заботило совсем другое:

— Какая здравомыслящая женщина может скрашивать одиночество Мальсибера? — спросил он, почесав затылок для пущей важности.

— Либо он опоил её амортенцией, либо она не здравомыслящая. Кто знает, что это за Берта, — ответила я, смахнув прядь, упавшую ему на правый глаз. Поймав меня за руку, Варег притянул меня к себе и порывисто обнял.

— Но почему госпожа не рассказала тебе, что Мальсибер пишет о «даме сердца»?