Ньирбатор (СИ)

Двинувшись к лестнице, я услышала, как позади закрылась входная дверь Ньирбатора.

====== Глава Восьмая. Маледиктус ======

Среда, 7 апреля 1964 года

Ночью я ворочалась в кровати и долго не могла сомкнуть глаз. Снаружи тишину изредка прерывали шаги запоздалого прохожего, приближаясь, а потом замирая вдали. Уже под утро мне удалось заснуть. Снились мне не то сны, не то воспоминания, будто coн и явь перестали oтличаться друг oт друга, превратившись в огрызки мозаики, котopую я называю своей жизнью.

Дом отца, перевёрнутый после расправы Железных Перчаток. На полу лежат мертвые родители. Тишина. Только тикают большие настенные часы, указывающие на присутствие чужака, да из крана на кухне капает вода. Грязная. Розоватая. Пешта отведала слишком много крови. Снилась госпожа, обнимающая Варега, когда мы приехали на зимние каникулы. Он дразнит меня и выманивает из замка; смотрит на меня исподлобья, когда я не хочу выходить. Снилось, как я впервые вхожу в Ньирбатор, и первое, что чувствую — несказанное желание побыстрее выйти и бежать без оглядки.

Далее снился говорящий патронус. С ума сойти, я же никогда его не видела, а он приснился мне, и я была скорее напугана, чем обрадована. Он смотрел мне прямо в глаза и говорил, что Министерство пало. Я сразу подумала — какое министерство? Наше давно уже пало и стало марионеточным. Затем вспомнила, что британское Министерство сейчас вроде как пуп земли; должно быть, это оно пало. Ну наконец-то! Лорд будет в хорошем расположении духа. Теперь с ним можно будет поговорить. Облегчение накатило на меня и цепко удерживало. Этот сон был самым приятным.

Потом снился василиск с восемью пуговицами и портрет молодого Лорда на стене. Какой-то излюбленный мотив моего подсознания. В сон врывается мужской голос. Шипящий. Отвратительный. Отдалённо напоминает голос Лорда, но это что-то совсем инородное. «У Дамблдора все люди как ангелы небесные, — изрекает он, — а потом он диву даётся, как они с треском летят вниз». Он ликует на площади перед толпой, среди которой я никого не узнаю. Все стоят на коленях и плачут. У Волдеморта впервые безоблачное настроение. Даже его голос изменился — теперь он низкий и бархатистый. Он говорит со мной. «Это ещё что за юнец возле тигеля? — смеётся. — Никак твой лаборант?» Только тогда я узнаю среди толпы Варега. Возле него на подставке стоят тигель и реторта, а в руке он держит кирпич со своей стены, исписанной цитатами Фламеля. «Это мой жених. Он алхимик», — буркнула я. Лорд заходится хриплым хохотом. Я окликнула Варега и попыталась позвать его на помощь, но язык моментально прилип к гортани. Я зажимаю уши ладонями. Это последнее, что я запомнила.

Проснулась я в испарине и очень уставшей. Выглянув в окно, я увидела клочки желтого тумана, плывущие от одного конца луговины к другому. Казалось, что Ньирбатор прядет вокруг себя мягкий кокон. Словно змей. Василиск. Змееуст. Слизерин. Творец крестража — это созидатель и разрушитель в одном лице. В древности так говорили только об Уроборосе.

Вчерашнее представление Лорда со змеей навело меня на интересные мысли. То, что он не расправился с магглом собственноручно, а использовал для этого змею, говорит о многом. В контексте хоркруксии даже больше. Мне срочно нужно обсудить с ним шестой обряд. Нужно поделиться своими идеями, иначе я взорвусь от переизбытка напряжения.

Лорд разглядел в презираемом всеми искусстве хоркруксии великую мощь. Годелот бы понял его. Я не понимаю, но постараюсь не подвести его.

Многие в Дурмстранге, даже прикасаясь к «Волхвованию» Годелота, чувствовали себя замаранными и открыто высказывали желание применить к себе очистительную магию. Ава Грегорович намеревалась очистить замок, медье и Годелота, — то есть весь мой мир. Если б ей удалось, я бы никогда не повстречала Волдеморта, не взяла б в руки «Розу ветров» и не попала б под действие обета, связывающего мне руки.

Если б мои родители были живы, они бы вероятно воспитали во мне чувство чёрного и белого, приучив не смешивать, но в таком случае я бы не смогла служить Волдеморту. Только моё чувство серой зоны придаёт мне силы жить дальше и даже попытаться выжить.

Я не хочу умирать. Некое смутно-осознаваемое тщеславие поощряет меня к жизни, чтобы продолжить род Грегоровичей и Годелотов. Признаться, это наводит меня лишь на одну-единственную мысль — животный инстинкт. Волдеморт сказал, что животное в Каркарове облагораживается службой ему. Не знаю, насколько это действенно, но сама возможность облагородить нечто низкое попахивает романтизмом. Сомневаюсь, что Волдеморт признаёт в себе романтика, но в нём это есть, по крайней мере, в каких-то закоулках его разделанной души.