Нина Горланова в Журнальном зале 2004-2006

– Потому что Сей Сеич по понедельникам с похмелья. У тебя фамилия Изюмская, а из изюма знаешь какая бражка получается.

– Да ты просто Каменская в штанах! Так я приду?

– Я не знаю… Наверно, сегодня никак.

Вот если бы тебя звали не Олька, а Лианея, дочь Трех Солнц, подумал Горка, вот тогда была бы встреча в параллельном мире!

Он догнал ребят. Они сначала обгоняли одинокие фигуры, потом эти шагающие фигуры кучковались по двойкам, по тройкам и в конце, перед домом Поздеевых, сбились в пестрый ковер лиц, ждущих подробностей. Розовел над ними пласт дыхательного пара.

Первым делом Горка сразу выделил лицо свирепой красоты, слегка постаревшее. Это был учитель химии, который думал: “Прекрасны жемчужные завитки пара и этот брейгелевский пронзительный снег. И никому про это не скажешь. Не поймут”.

Тут Горка догадался, почему Сей Сеич не просыхает. Ведь он знает, что за глаза его зовут: “Химия – Залупа синяя”.

Ладно, сейчас не до этого, надо прокручивать в голове слова собравшихся людей:

– Неужели сама выпала под колеса?

– Да приставал он к ней!

– Мирошникову пора прятаться, а то…

– А то что? У нас тут не Кавказ, не кровная месть. Наелись вы телевизора и ничего не понимаете.

– Кто не понимает – я не понимаю? Как вы можете так говорить, если я всю жизнь проработала главным бухгалтером!

Кто же не знает, что деревня – это беспрерывный мозговой штурм.

Приехал следователь, выдернутый из-за праздничного стола. Поэтому он говорил мрачно: “Щас всех опросим”, и было видно, как внутри него чувство долга жестоко борется с алкоголем. Качнувшись, шепнул что-то участковому милиционеру, и тот стал обходить толпу – просил всех не расходиться. Тотчас все начали расходиться.

Нашли фургон, чтобы перевезти тело в фельдшерский пункт для вскрытия. Вынесли человеческую фигуру, завернутую в одеяло. Мать шла рядом и с жуткой разумностью спрашивала у тех, кто еще не разбежался:

– Она меня сейчас видит, нет?

Кто-то сказал, что видит, а кто-то проявил принципиальность, которую огласил Сей Сеич:

– Молекулы перестали двигаться, и драгоценное сознание распалось.

–Твоя принципиальность,

Как плохое вино,

Напоило нас

Горькой чернотой.

Горка привычно запоминал слова, которые мерцали в голове друг за другом.

               Ветер снег уносит,

               Не знаю куда.

               Но осторожной кошкой

               Вернулось желание жить.

Вечером Горка присоединился к разговору родителей, когда за ужином они скупо обсуждали горе Поздеевых:

– Мам, почему все шумят, что шофер приставал к ней? – Он выпрямился, мысленно поместил во рту трубку и стал говорить прекрасным квакающим голосом артиста Ливанова (Холмса): – Во-первых, Мирошников только и ходил из дому на работу и с работы домой.

– Запруду сделал у ручья, карпов туда запустил, – добавила мать Горки.

Сын посмотрел на нее с выражением, как иногда смотрел отец – мол, женщина, что такое? – и продолжал:

– Во-вторых – он же поседел от потрясения. А если бы он был гад… Гады не седеют. В-третьих же – все происходило в глухом лесу, и он мог бы ее закопать в снегу, и до лета бы тела никто не увидел. Это же элементарно!

Отец сказал:

– Ну, Горка, ты казак: туда побежал, здесь сшурупил.

– Просто адвокат какой-то! – добавила мать.

А лучше бы сказали: мол, сэр Джордж, вы блестяще проанализировали эту комбинацию.

В это время пришла соседка Маруся Семиколенных. Она попросила листочек алоэ:

– Еще и палец нарывает! И так вечером упаду перед иконами, реву-реву, кричу-кричу!

– Вся Васильевка знает: Маруся молится, – вставил отец с непроницаемым лицом.

– Ну, ничего: утром выпью водочки, запляшу, запою! Уныние ведь - смертный грех.

– И вся Васильевка слышит: Маруся борется с унынием.

– У нас алой засох, пока к дочке ездила. Мой бегемот пьяный не поливал…

– Ну, какой же он бегемот, если в декабре заработал пять тысяч.

Маруся от возмущения казнила алоэ, только сок брызнул:

– Заработал, да все в горло пошло. Когда прихожу на исповедь, так и говорю: отец Сергий, надо что-то со мной делать. Мой так пьет, терпение ведь кончается, так и хочется топором его тюкнуть. А батюшка мне: тише, тише.

– Нет, зачем же, – невозмутимо заметил отец. – Пусть вся Васильевка знает: наша Маруся кается.

Маруся слегка смолкла, показывая своим видом: вы думаете, я за алоем пришла? Понюхала табаку, мелко потряслась, как трясогузка, взлетела с табуретки и сказала:

– Надо бежать. Сегодня к Поздеевым ходила, два часа как не бывало, а самогонки еще не нагнано к моему дню рождения. Да, хорошо, что у них еще дети есть.

Мать щедро отрезала Марусе еще пару целебных шипастых листьев алоэ (вместо прежних) и как бы невзначай обронила:

– А Горка сказал, что Мирошников не мог ничего такого над ней сотворить. Ведь гляди, какой у него сад! Какие арбузы в теплице!

– И кролики как из воздуха плодятся, – добавил отец и закурил.

– Все завидуют, ведь в чужих руках все толще, вот и говорят о нем что попало, – сказала Маруся.

Две струи дыма из отцовских ноздрей свивались и иллюстрировали перепутанность этого дела.