– А вы… возьмите поллитру и идите к Яковлевичу, там следователь остался ночевать. – Маруся подумала и добавила ради истины: – Хоть к рукам нашего участкового что-то прилипает, но он еще неплохой.
Горка тут сразу воткнулся в очередное размышление: как это – взятки берет, но вот прошлым летом обкуренная молодежь из района на “газели” сбила старика и помчалась дальше. Так Иван Яковлевич пустился за ними на старом уазике! Неизвестно, что там произошло в лесу, но участковый привез их обратно на “газели”, всех семерых – связанных, избитых, а у одного было прострелено плечо.
У Ивана Яковлевича было еще много талантов, например, он хорошо пел. Как из него могуче изливалась “Многая лета” на юбилее Васильевки!
Пока родители отсутствовали, Горка боролся со страхом, бормотал: такой он сообразительный, этот Георгий, все его любят, Изюмская сказала: ты Каменская с яйцами… то есть не так сказала, но с таким смыслом…. И вдруг – раз, и в яму под деревянный крест?! Горка словно весь налился безнадежной жидкостью, но избавился от нее с помощью привычного хода мысли: наука что-нибудь придумает, молекулярное омоложение там.
У участкового было простое лицо лесника. Отец Горки помаячил перед этим лицом склянкой и сказал:
– Что ты тут думаешь? Давай зови следователя.
– Он спит.
– Да, слабые эти городские… Знаешь, если Мирошников хотел бы все скрыть, он бы ее в снегу закопал, звери кости растащат – и все.
– По делу говоришь, – одобрил участковый. – Да я и сам Мирошникова в обиду не дам. Он же наш, васильевский.
Склянка звенела о края стопок до тех пор, пока отец Горки не сказал, глядя на плакат с губернатором:
– Пора кончать, а то у двуглавого орла уже три головы появилось.
А Петр Мирошников в это время говорил жене:
– Не могу спать.
Уж дальше он не продолжал, что видит задавленную у комода. Но жена догадывалась: у него все время было разговаривающее лицо, то темнеет, то светлеет.
Вышел Петр в сад, однако и туда она успела: стоит возле занесенного снегом пруда в какой-то рубашке белой и нисколько не мерзнет. Тут Петр не выдержал, и прорвался у него разговор наружу:
– Конечно, я виноват, что не проверил дверку…
– Петя, – позвал сзади голос жены, – пойдем домой, не мерзни, здесь никого нет.
В самом деле, подумал Петр, зачем я буду за этой белой рубашкой по огородам бегать. Дома он сел и включил телевизор, и ему под ноги высыпались слова диктора:
– И только таким образом призрак стал понятнее и человечнее…
Жена – домашнее МЧС – выхватила у него пульт и погасила экран. Петр стал ее успокаивать: сейчас я засну, засну. Лег и вдруг на самом деле заснул.
В холодном белом свете кладбищенская ворона сидела на ветке и смотрела на всех. Пар поднимался из ее ноздрей двумя клубами. Лицо Сей Сеича и здесь выделялось из всех лиц свирепой красотой. Он взял Горку за локоть и изрек:
– Когда и я умру, найдите и поставьте мне Реквием Моцарта.
Аполлон Засушенный услужливо закивал:
– Да, да. А если не найдем, поставим Киркорова.
Горка занес в стайку на подстилку солому, и она засияла как солнце. Лыска тяжело задышала и просяще посмотрела на него, то есть в его лице – на всех людей. Горка вспомнил, как по телевизору антилопа на бегу родила, детеныш шлепнулся, и мать недоуменно стала оглядываться: что-то легко стало, кажется, надо уже о ком-то заботиться.
Горка вприпрыжку бежал домой и думал: домашние животные тяжело рожают, потому что зимой мало двигаются. Вот бы их прогуливать как-то по графику…
– Мама, мама, Лыска рожает!
Мама засияла слезами, улыбкой, боком глянула в сторону божницы, и они втроем изо всех сил побежали в сарай. У отца было ведро с теплой водой, а Горка нес хлеб с солью. Радуемся тут, думал он, а чего радоваться? Вырастет бычок, зарежем его осенью и будем есть. Как сейчас доедаем его брата Мартика.
Но возбужденный шепот родителей и первое короткое мычание теленка, похожее на нежный рожок – все слиплось в какое-то нелепое, но сокрушительное доказательство жизни, и оно отменило Горкины печальные мысли.
Посреди леса лежало продолговатое небо с облаками. Жара жгла, как крапива. Горка помчался, на ходу раздеваясь, и залетел с размаху в голубую прохладу озера, дробя все вокруг себя в жидкие алмазы. И снова пошли, постукивая, звуки:
Небо словно заходит в грудь
И создает душу…
Устройство под названием стрекоза испугалось, стартовало с камыша и понеслось над живым зеркалом, переливаясь и треща.
Горка любил купаться без всего, первозданно, обнимаемый извивами умной влаги со всех сторон. Он нырял и выныривал с ожиданием, что миг – и он родится в какую-то новую, очень всем нужную жизнь.
А Сей Сеич тоже думал в моем возрасте, наверно, замирая в мечтах гладиаторским лицом, что вырвется… а кончил ежедневной спиртовой пропиткой.
Горка вышел на берег – из драгоценности воды, сияя, как жемчужина.
Вот бы сейчас меня увидела Лианея – дочь Трех Солнц, которая в последнее время все чаще представляется с лицом Изюмской.
Вдруг он заметил, что пиявка присосалась к левому колену. – Сейчас я избавлюсь от тебя, чудовище, достану свой бластер, – сказал Горка. И прицельно помочился.