— Ну да. Пока они не прошли инициацию. Паспорт не получили. — Помпи сделал движение как бы к нагрудному карману, где как будто лежал его документ. — Конечно, пацаны первобытные могли убегать в буреломище куда-нибудь, за стоянку... упражняться там в мате. Но тайно.
Вязин молнией посмотрел на друга: ведь ты угадал.
— Мы из нашей автобазы номер два, которая посреди степи стояла, уходили далеко и уже во все горло орали и плели самые дикие комбинации из запретных слов.
— В рот тебе малину сорок пять гвоздей? — спросил Помпи.
— В очень смягченном варианте можно сказать, что так.
Вася начинал: дети сейчас начинают рано материться...
— Да, — завершал Вязин, — это стремление по-легкому стать взрослым.
Время буквально сжиралось разговором. Когда Василий посмотрел на круглые часы, висящие в холле, то они изумленно раскинули руки своих стрелок. Без пятнадцати два.
Весь мир такой дурак — спит, а они с Вязиным развернули веер разговора. Состояние это он запомнит навсегда. В груди затеснило, потому что вот так и происходит самое лучшее в жизни. Это все ненадолго, до края сего мига. Вязин защитится, оквартирится. Будет гулять-бродить по комнатам Влад со своими детьми, успокаивая по ночам их недоумевающий плач о своих болях.
Вася и Влад еще тут наскребли остатки сил для обсуждения прошедшего дня.
— Софья видела стильную женщину с тобой — это мама?
— Софья, конечно, тебе сказала, что на лице матушки крупными буквами изложена неустроенная личная жизнь?
— А где ты видел красавиц с устроенной личной жизнью, — зевая, сказал Вязин. — НЕДОДАНО, написано на их лицах.
Василий ужаснулся: с каждым днем у красавиц долговой список растет, жизнь должна уже матери и то, и се, и восемьдесят пятое.
Из женской умывалки выбрел пьяненький Баранов. Никто ничего плохого не предполагал. В подсобке там жила биологиня, подрабатывающая медсестрой в студенческой поликлинике. Она, видимо, угостила Баранова сэкономленным спиртом. Он, конечно, отблагодарил ее очередной историей, кудреватой такой. Сейчас он завершал какую-нибудь сто тринадцатую апокалипсическую серию, обернувшись к благодетельнице и осторожно пятясь:
— Куры госпожи Кузяевой, мутировавшие от пси-излучения, сегодня утром растерзали свою хозяйку. Вы слушали последние известия.
— Алеша, иди, мне спать совсем ничего осталось, — умолял слабый женский голос.
В то время все боялись атомной катастрофы, но скрывали этот страх. Юмором припорашивали или оптимизмом. Но в третьем часу ночи Вязин и Помпи не хотели застрять еще на час в беседах с Барановым. К тому же ему мерещится, когда подквасит, что все ходят с карманами, набитыми рублями.
А Баранов их увидел и закричал:
— Приготовиться к транспупенции!
Помпи сделал вид, что приготовился, и исчез в своей комнате.
— Я замерз, меня уже трясет в дециметровом диапазоне, — пожаловался Баранов. — Чем-то согреться надо, — и он посмотрел с таким удивлением, как будто не знал ни одного согревающего средства, но надеялся, что Влад подскажет.
— Софья вот сейчас выйдет, — зловеще сказал Вязин, — и ты закувыркаешься до своего Кирова.
Он говорил это с таким видом, словно не прочь поддержать мужское братство, но есть твердая и прямая, как клинок, жена. И он освободил плечо от трясущихся пальцев.
— Ну, Вязин, будешь всю жизнь себя клясть!
После этих грозных слов Алексей Баранов, девятнадцати лет, по неоднократным своим заявлениям — сын кэгэбиста, десантного генерала, академика и обкомовского работника, повернулся и побежал в женскую умывалку. Вязин нехотя повлекся за ним. “Спать хочется, мудак”, — шептал он. Услышал треск раздираемых рам — побежал скачками. Ужас был пополам со злобой: Баранов в какое-то говно втянул! Прыжком Влад вылетел на середину умывальной комнаты: банка из-под сардин еще падала, сея веером окурки с помадными метками. Баранов висел уже по ту сторону окна, отклячив тощий зад. Руками он держался за полуоткрытые створки рам.
— Прощай, Вязин, — залихватски крикнул он.
— Подожди, я тебе чо скажу... я вспомнил: бутылка-то есть! — Вязин сделал два тихих шага, как по воздуху. — И деньги есть, вот, — он протянул руку.
А после этого он немилосердно, грубо, бесчеловечно схватил Баранова своей длинной рукой и дернул внутрь, чуть не разорвав плечевой сустав Алексея. Потом поставил его на ноги и несколько раз ударил своей согнутой, железной, как совок, ладонью.
— Ну ты глупец, Вязин, сексуальный придаток к Софье, — грассируя от удара по челюсти, бормотал Баранов (он твердо знал, что Софья верит только в него, Алексея Баранова, ведь он единственный, кто может вытащить ее из уютной, но безнадежно провинциальной ямы по имени Пермь).
Вдруг в нем появилась лощеность, словно кто-то впрыснул ее. Его выцветшие навсегда брови неуловимо поднялись, и Алексей будто блеснул моноклем:
— Мистер Дуболом, а не убрались бы вы от моей избранницы?