Нина Горланова в Журнальном зале 2004-2006

После этого Вязин вымыл под краном разбитый нос Баранова и повел его укладывать на пол в их с Софьей комнате. В семь утра Алексей продрал глаза и снизу смотрел на вошедшую Марту: в самовязаном отцовском свитере ниже колен и чуть ли не в материных комсомольских ботах она все равно выглядела утонченно-декадентски и засасывающе. Он со стоном и стуком уронил голову на пол, но Марта грубо сунула ему под нос картон с саламандрами.

— Вся квартира выгорела! — гневно шептала она ему под ухо.

Вязин уже сидел, тоскуя, на краешке кровати.

— Можно, я внесу неделикатное предложение? — спросил он сипло. — Сейчас Алексей оденется, и вы вылетаете ворковать в коридор. Или клекотать. А мы с женой поспим еще.

Пришлось Баранову превратиться из узла, сваленного на пол, в белесого Боярского. Он смотрел на Марту умоляюще сквозь распухшие веки и дышал выхлопом. О, как красив ты, проклятый... “Сейчас же перекрась саламандр в зеленое, — засверлила Марта голосом. — Чтоб ничего не горело у нас”.

— А ты говорила: вся квартира уже выгорела. — А Вязину он сказал: — Ну и оставайтесь в своей глупой и мерзкой сонливости!

Но Вязин уже ничего не слышал: за ним сомкнулись просторы сна. Приход Марты оторвал его от тяжелой работы: он был сверхновой звездой и обеспечивал насыщение Вселенной разными атомами...

На улице Баранова буквально разрезало морозом. Он согнулся в приступе кашля, наконец совсем скрючился до замерзшей воды, которая решительно хотела пуститься в весенний путь, но жестоко обманулась. Алексей отдышался и сказал: мол, нужна внутренняя примочка, чтобы хрипоту эту выгнать.

— Ты мне дашь, — вскинул он на нее жадно, по-детски, глаза застоявшейся воды.

— Конечно, — сказала Марта. — Дома никого нет. Но сначала перекрась все!

Баранов долго точил карандаши. Его припухшее от побоев лицо приняло нежное выражение.

— Десять вязинских ударов, — сказал он весело.

Огненные саламандры стали зелеными, потом он положил сверху синего для гармонии, и вот зашевелились подводные духи на картоне. А самая главная саламандра, очень такая ломкая, с короной на чешуйчатой голове, так на Марту походила — она имела в ящеричном лице что-то от ее бедер. Это ведь мои скулы, подумала Марта.

Она не знала, что Элементали воды еще более необузданно вырвались в этот мир, чем перводухи огня. За следующие десять лет эту квартиру будут несколько раз заливать соседи.

Алексей надеялся, что холодильник нечто содержит для него, но Марта повлекла его все дальше и дальше. “До встречи, холодая и огненная жидкость!” Еще с завистью прослушал, как за окном старушки громко и вкусно готовятся к весенним дачным работам.

— А вы, когда помидоры подвязываете, — трескучим голоском вопрошала бабушка, — два или три раза веревочку вокруг колышка обвиваете?

Алексей думал: он первый оценил всю телесную лепку Марты, а этот глупец Василий Помпи... с его скорлупками слов... дальше мысли пошли рывками и вообще исчезли в лучистой энергии.

Потом Баранов увидел выгоревший телевизор, похожий на череп. А Марта говорила.

— Какой этот каммунизм пративный, — жеманно-столично тянула она. — Не дадут ведь нам жить втроем, замучают на всяких бюро, а то бы я вас вдохновляла каждый день! Муза двух гениев!

— Марта, где пуговица?

Она смущенно призналась: “Я ее откусила, не знала, куда деть, и проглотила”. Смутно она догадывалась, что у мужиков такая безоглядность высоко ценится.

Но Баранов ничего не оценил:

— Ну, когда она выйдет... ты ее не выбрасывай — перламутр чистый!

И озадаченно наблюдал, как тухнут ее глаза.

— Да ты что — это просто кусок пьесы, которую я сейчас пишу. И примериваюсь иногда, разыгрываю вчерне, — неуверенно добавил он, не веря, что будет принято к рассмотрению (но ведь барахтаться нужно до конца — и в самом деле, во! Глаза Марты снова включились).

* * *

Расим Хайрулин говорил Василию Помпи: боязно идти к Серафиме Макаровне домой — вчера она словно разочарована была нами... она ведь ждет от всех сверхреализации!

Помпи орошал одеколоном свежепоглаженную рубашку:

— Это против литературного настоя в ее квартире, мне прошлый раз мерещилось, что у нее под столом старушка раскольниковская лежит.

Первоапрельский номер стенгазеты делался на квартире декана. Свой беспощадный гнет деканский Серафима маскировала пирогами, бесконечной чередой тянувшимися из духовки: мясными, рыбными, ягодными. Даже Баранов — уминая пирог с черемухой — смирялся, что отвергались его иеремиады против военной кафедры.

— Из-за военрука школу бросил знаете кто: Бродский! — бурчал Алексей между двумя закладками пирога во вдруг обнаружившуюся у него большую пасть.

— Да бросьте вы, ребята! Против вояк... Сервантес вообще был солдатом-наемником, а потом написал “Дон-Кихота”. — И Серафима хитро смотрела: слабо вам что-то возразить мне...

Ну, сейчас читатели понимающе перемигиваются у нас за спиной: вот, под видом описания ужасного тоталитаризма с его цензурой они, Горланова и Букур, тоскуют по старому, по ушедшей юности: о, где ты, свежесть?