Нина Горланова в Журнальном зале 2001-2003

С тех пор я всегда сразу вызываю “скорую”! Да и медицину пришлось освоить — на своих болезнях. Но речь об Антоне. Он лежал в больнице, а мы переехали. И я его стала готовить: новая квартира, новая квартира! Он вошел в наши две еще полупустые комнаты, и я жду его реакции. Наконец он воскликнул:

— Вот оно — Миро! (увидел за стеклом книжного шкафа знакомую обложку).

Вдруг он нахмурился. Что случилось?

— Мне крошки в пуп попали.

Лето, да, в майке ел, наверное, в палате… Достаю из пупа крошки.

— А квартира-то тебе нравится?

— Раньше у нас была теснокомнатная квартира, а теперь не теснокомнатная. Но Соня, мама и папа…

Не договорил. Но мы все поняли: где есть папа, мама, Соня, там и хорошо ему. Тоже неплохая философия.

Вскоре я начинаю делать очень много резких движений:

ухожу из университета,

мы берем приемную дочь,

я начинаю КАЖДЫЙ день писать (рассказы).

У розы — шипы, у коровы — рога, а у начальницы моей что? Непредсказуемость. Зав. Словарным кабинетом была одно время моим идеалом. Сохранилась открытка от нее: “Милая Ниночка, моя фея добра и печали!..”. Видимо, после разрыва с Витей я слишком долго ходила печальная…

Нет, нужно начать с того, что она взяла меня в Словарный кабинет, о чем я долго мечтала. (Руководил диссертацией Сахарный, а материал-то — акчимский.) Кроме того, она — генератор идей!.. От нее мне перешли слова “соблаговолите” и “осерчали”, а уж как она школила меня в плане манер! Это происходило ежедневно. Если я в коридоре разговаривала с юношей, который имел наглость прислониться к стене, то получала по полной программе: “Как же надо, Нин, себя не уважать” и пр.

Но и я в ответ отдавала все силы словарю! Года два печатала первый том до вечера — в одиннадцать я у нее дома, а в половине восьмого утра — уже снова там. Беру вычитанные страницы и набело их перегоняю.

А перепечатка словаря — вещь необыкновенно сложная. Одних условных знаков вагон и маленькая тележка. Для всех — разные правила. Иные даем курсивом (то есть текст нужно подчеркнуть волнистой линией), кое-что — пунктиром, еще — в скобках или после запятой… Но вот родился Антон, позади два месяца декрета — я вышла на работу. Слава учился во вторую смену и до обеда был с сыном, а я как кормящая мать имела право уйти пораньше из Словарного кабинета. Однако моя начальница работала до полуночи и от других требовала того же. Как глупо получилось, что я не сразу поняла: меня просто выживают…

Если я приходила в единственном светлом платье, то получала вдруг приказ срочно вымыть окно. А тогда в Перми со стиральным порошком были проблемы. И я начинала переносить мытье на завтра: вот приду в темном платье…

— Нет! В пять мы с Соломоном Юрьевичем будем редактировать — окно к этому времени должно быть чистым.

То есть я вместо того, чтобы заниматься с ребенком, должна потом два часа мылом отстирывать светлое платье. Жизни не стало.

И после рождения Сони я уже взяла годовой отпуск, за время которого хватанула свободы, чувствую — вернуться не могу в университет! Все начали уговаривать: диссертация готова — не нужно уходить. Но свобода уже стала дороже всего.

На самом деле, какое счастье, что меня выживали из университета! Я лишь теперь понимаю: ученый бы из меня никакой. Правда, в дневнике 73-го года есть запись: “Шаумян похвалил меня за умный вопрос” (понимай — САМ Шаумян, приезжавший читать лекции). Но умный вопрос еще не значит, что я бы могла на что-то дать умный ответ… В сущности, мне нравилось только записывать яркую акчимскую речь… А сама я, может, не ушла бы. Зато тут — когда закончился отпуск, подала заявление об уходе. Надо искать работу, а у меня — как назло — температура и горло болит невыразимо. То есть выразимо, но не одним словом.

— Кажется, что внутри огромные пространства, — объясняла я Славе.

— Леса, поля и так далее?

— Во всяком случае еще вон там, у соседнего дома, болит. Хотя я знаю, что снаружи моя голова заканчивается здесь, в нашей комнате. Но внутренним зрением-ощущением я целый мир внутри обнаружила: колет, щиплет, царапает, режет, а в одном месте даже пульсирует.

Слава понимающе кивает: да, это известное явление — фридмон.

— Как?

— Фридмон. От имени ученого, открывшего его… Он был Фридман.

— А что за явление-то?

— Ну, если ты находишься в чем-то, в шаре, допустим, то изнутри он кажется бесконечным. А вышел — снаружи он маленький. Понятно?

Да, но… не хотелось болеть болезнью из физики. Нелегко переносить, что снаружи — голова, а внутри — вселенная боли. Но болезнь в конце концов прошла, а слово ФРИДМОН в нашей семье осталось. Сначала сделалось привычным, а потом и просто необходимым.

…Устроилась в библиотеку вечерней школы:

— Берите “Трое в лодке, не считая собаки”!

— А нет ли “Двое в лодке” и уж без собаки, конечно?

Каждый день рассказываю мужу о своей библиотечной службе, пока не понимаю, что попала в новый фридмон!

Разрезанное яблоко белеет бабочкой. Семечкам внутри тоже казалось, что сочная мякоть — весь мир, а теперь что (надо ложиться в землю, а она такая огромная — что яблоко по сравнению с нею!).