Николай Рерих

В десятые годы, в годы приближения и наступления мировой войны, в годы предчувствия неизбежности новой революции, возвращаются в поэзию и в искусство мотивы «конца мира», всеобщей гибели, сбывшихся пророчеств Апокалипсиса. Но пока младосимволисты с надеждой смотрят в «соборное» будущее и с любовью оглядываются в прошлое человечества, оставившего им великое наследие культуры.

Обостренное внимание к прошлому, к великим цивилизациям человечества, к искусству Древнего Египта и Ассирии, Греции и Востока отличает литераторов-символистов. От «старшего поколения» — от Мережковского с его темой «вечных спутников» человечества, от Брюсова с его «любимцами веков» — переходит эта тема в наследство к младосимволистам. Это — любимая, постоянная тема Рериха — художника и литератора.

Символисты девятисотых годов ненавидят, проклинают современную «машинную» цивилизацию, город, порожденную им нищету и порожденный им буржуазный быт. Вслед за Владимиром Соловьевым они ощущают современность как «непрерывное Распятие Красоты» и призывают не только оглянуться на прекрасное прошлое человечества, но бежать в это прекрасное прошлое (в реальности, конечно, оставаясь обитать в своих петербургских квартирах).

«Без исправления нарушенного, без возврата к оставленному нет пути вперед, пока утраченный Рай позади нас», — восклицает поэт Кобылинский, принявший псевдоним Эллис.

Стенает о временах аргонавтов, о средневековом рыцарстве, о первозданной природе Борис Николаевич Бугаев, избравший, подобно Кобылинскому-Эллису, Поликсене Соловьевой-Allegro, звучный псевдоним — Андрей Белый.

Белый пишет не только стихи о вечно погибающей и вечно возрождающейся России, о замках и теремах, о святых старцах и молодых монахинях.

Он пишет романы, которые называет симфониями. Первая симфония — Героическая, вторая — Драматическая.

В этих симфониях Король в алой мантии простирает руки в синее небо, на башне молится королевна, рыцарь трубит в рог среди темных лесов:

«Был холм, поросший ельником. С холма открывалась туманная даль. Вечерело.

На черноэмалевый горизонт выползал огромный красный шар.

Вдали, на горе, высились силуэты башен: это был замок. Сзади высоко взметнулись тяжелые синие купола, излучающие молнии.

Рыцарский замок был стар и мрачен. Окна его были из драгоценных стекол.

Низки были своды темных коридоров…»

Эта проза завораживает, вовлекает в свой ритм, как стихи:

«Далекие снеговые конусы сгорели аметистовым огнем. Лебеди пролетали над северными полями.

Туманным вечером они сидели на вершине башни. Над ними мигала спокойная Полярная звезда.

У него были серые одежды. На них были нашиты серебристо-белые цвета лилии. У нее на груди сверкал голубой крест…»

И в то время, как на земле склоняются друг к другу рыцарь и королевна с крестом на груди, происходят космические катастрофы, рассыпаются и вспыхивают новые звезды:

«Тяжелый междупланетный шар пронесся неизвестно откуда.

Со свистом он врезался в земную атмосферу и, раскаляясь, посылал от себя снопы искр.

Внизу казалось, что большая сверкающая звезда скатилась с синего неба».

Космическое восприятие всего сущего свойственно Андрею Белому — человеку, сочетающему интерес к поэзии и математике, древним языкам и точной механике, к творчеству Гоголя и к астрономии, к Заратустре и новостям сегодняшних газет. Он врывается в гостиные, в уличные демонстрации, в залы, где проходят заседания модного религиозно-философского общества, на кафедры, в мастерские художников, в кабинеты ученых — и говорит, говорит, захлебываясь потоком неожиданных метафор и ассоциаций, увлекая слушателей в свой странный мир, в котором смешиваются предметы абсолютно реальные и предметы абсолютно фантастические, точные математические расчеты и экстазные (или бредовые) видения.

Белый — поэт, исследователь литературы. Белый — философ, и не столько философ, сколько теософ, ищущий сущность божества в религиях и вне религий. Постигающий сущность эту в мистических видениях, которые являются ему — Борису Бугаеву — Андрею Белому и в московских переулочках и в петербургских гостиных, куда торжественно вводят то нового медиума-спирита, обладающего особой активностью в деле вызова духов, то некоего теософа, прибывшего из Индии, где он постиг тайны йогов и мудрецов-махатм.

Одновременно по-блоковски смеется Борис Бугаев — Андрей Белый над предчувствиями, над мистиками Дрожжиковским и Шиповниковым, в которых узнаются Мережковский и Розанов:

«За широким столом восседал сам основатель неохристианства, сделавший выводы из накопившихся материалов, прошедший все ступени здравости, принявший на высшей ступени венец священного безумия.

Подле него сидело таинственное лицо, вернувшееся из Индии, — участник таинственных мистерий.

Это был загорелый мужчина с длинным носом, бритый, с золотой серьгой в ухе.

Был тут и теософ, приехавший из Лондона, в модном галстуке и с рыжими усами.

Был тут и другой знакомый, застывший в деланной позе; он много слушал, мало говорил.

Сиявший хозяин бродил между гостями, потирая белые руки, а его окружали мистики кольцом».