Николай Рерих

Огромное впечатление производила всегда на Рериха музыка Вагнера. «Сколько в ней прозрачности и силы!» — записывает он свое впечатление от «Полета Валькирий». Сами темы Вагнера — темы древнего эпоса Нибелунгов, Тристана и Изольды — словно цикл живописных полотен, где юноша сражается с драконом, а девы-воительницы носятся на крылатых конях вместе с облаками. Повторяющиеся музыкальные лейтмотивы Вагнера — словно повторяющиеся живописные образы мрачных скал, священного огня, тяжелых мечей и острых копий.

Молодой Рерих под впечатлением музыки Римского-Корсакова задумывал картину «Садко». В дальнейшем таких прямых аналогии живописи с музыкой в его творчестве не будет. Но словно звучит раздольный, ликующий хор новгородцев:

«Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота — окиан-море», —

когда идут рериховские ладьи северным морем. Мелодии «Сказки о царе Салтане» — причудливо-узорчатые, билибинские. Скорбно-торжественные хоры «Сказания о граде Китеже», светлый образ девы Февронии могут слиться с лирической тональностью Нестерова, а могут быть величественными, эпическими — рериховскими.

С композитором — старшим, прославленным современником, который принадлежит, скорее, поколению Васнецова и Стасова (но гораздо более терпим и восприимчив к «новым веяниям» в искусстве), — Рериха роднит внимание и любовь к народному искусству, к фольклору, песне, преданию. Да и младшее поколение композиторов — Гречанинов, Лядов, Стравинский — все более внимательны к народному мелосу, к музыкальному фольклору, к самим инструментам, звучание которых первобытно, неожиданно среди скрипок и флейт.

От могучих образов Мусоргского, близких историческому психологизму Сурикова, композиторы XX века возвращаются к фольклору. Они подчеркивают ритмическое начало, они то орнаментально-декоративны, как Лядов или даже поздний Римский-Корсаков, то подчеркнуто архаичны, как совсем молодой Прокофьев в «Скифской сюите».

Скрябин, смятения и экстазы которого так близки Врубелю, ищет слияния мелодии с цветом, со светом; другие внимательны к сочетанию музыки и слова не в привычных оперных формах. Кантата Стравинского «Звездоликий» на стихи Бальмонта — словно ожившая в музыке и слове «космическая» картина Рериха…

Картины Рериха тех же лет — словно застывшая, остановленная музыка, подчеркнутый, запечатленный в цвете ритм, который возникает из основной мелодии-темы.

Общность живописи Рериха с поэзией двадцатого века — давняя тема исследователей. Об этом писала В. Князева в монографии о художнике, об этом писала Н. Соколова в предуведомлении к публикации «Листов дневника». В определении этой общности чаще всего повторяются имена Блока и Брюсова.

С Брюсовым действительно Рериха многое роднит: и ощущение огромной роли искусства в мире, и внимание к древнему прошлому человечества в сочетании первобытной гармонии и огромных культурных свершений, и сама энциклопедичность, разносторонность познаний, и палитра торжественных закатов, синих сумерек, алых костров, возле которых сгрудились гунны, монголы — предки, пращуры:

«А когда рассядутся старцы,
Молодежь запляшет под клики, —
На куске сбереженного кварца
Начерчу я новые лики».

Это из «Скифов» Брюсова — стихотворения, написанного в 1899 году, когда выпускник Академии писал сход старцев и княжие охоты.

Но, пожалуй, основной темой, в которой сходились крупнейший поэт-символист старшего поколения и молодой художник, было само отношение к прошлому России.

Не человечества, понятием которого часто оперировали и поэт и художник, но именно России.

Она подчас представала в истории и в литературе лишь каким-то проклятым огромным болотом, засасывающим живых людей. Чаадаевское проклятие, безобразность прошлого, безрадостность будущего сопутствовали восприятию России и в двадцатом веке:

«Сочинил ли нас царский указ?
Потопить ли нас шведы забыли?
Вместо сказки в прошедшем у нас
Только камни да страшные были.

Только камни нам дал чародей,
Да Неву буро-желтого цвета,
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета…

Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни слез, ни улыбки…
Только камни из мерзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки» —

такой видел родину обитатель и певец царскосельских садов Иннокентий Анненский.