Николай Рерих

Перед его картинами невольно вспоминаются все кельтские предания о злых камнях, живущих колдовской жизнью, о менгирах и долменах, о полях Карнака, о камнях, в толще своей хранящих воронкообразное подобие рта, которое произносит слова, из которых слышатся иногда глухие звуки, которое таит в себе эхо какой-то чужой всему живому жизни; о камнях, по ночам покидающих свое место и рыскающих, подобно крылатым ящерам, в низком болотном воздухе…

И во всем остальном растущем, поющем, сияющем и глаголящем мире Рерих видит лишь то, что есть в нем слепого, немого, глухого и каменного. Небо для него становится непрозрачным камнем, докрасна иногда во время закатов накаленным, и под тускло багровым сводом он мечет тяжкие каменные облаки. Его „бой“ напоминает первые строфы Леконт-де-Лилева „Каина“.

И люди, и животные видимы для него лишь с точки зрения камня. Поэтому у его людей нет лица…

У Рериха нет людей — есть лишь ризы, доспехи, звериные шкуры, рубахи, порты, высеченные из камня, и все они ходят и действуют сами по себе. И не только воздух, деревья, человека и текучее море видит Рерих каменными — даже огонь становится у него едкими зубцами желтого камня, как в его проекте декораций к „Валькирии“».

В этом истинно поэтическом «эссе» Волошин точно раскрыл особенности искусства «архаиста». И выделил в этом искусстве одну только сторону — «каменность», тяжесть, безликость. Словно нет радости в «Красных парусах», гармонии в «Каменном веке». Словно вечная неподвижность не сочетается у Рериха с вечным движением. Словно не равен человек небу, и морю, и облакам в его картинах.

В то же время, конечно, прав этот бородатый, коренастый человек, похожий, как Куинджи, на доброго Зевса: «Античный ужас» Бакста, где дальнюю, словно бы с птичьего полета видимую землю заливает, проглатывает море, и торжественная Киммерия Богаевского, и первобытные селения Рериха созданы художниками одной эпохи, одного гнезда. Одного, очень близкого мироощущения, в котором сливаются вечность, бессмертие мира и предчувствие катастрофы, которая расколет, поглотит современный мир, как ту — то ли античную Грецию, то ли Атлантиду, которую увидел вдруг изысканный, капризный, мнительный петербуржец-парижанин Бакст.

Но Рериху близки не только архаисты, гуляющие по невским набережным.

Ведь Кормон не был для него только учителем-рисовальщиком. Принципы их искусства различны, но родство самой тематики, преемственность ее — несомненна. В современной Франции есть у русского художника и еще один близкий художник… Впрочем, не художник — скульптор.

Его «Бронзовый век», в семидесятых годах ошельмованный, осмеянный критикой, через несколько десятилетий признан уже высокой классикой. Обнаженный юноша закинул руку за голову, шагнул вперед словно в полусне. Человек бронзового века. Не знающий еще не только электричества — пара, не только современного Парижа — города вообще… Огюст Роден, в двадцатом веке провозглашенный первым скульптором Франции, а значит — первым скульптором мира, следит за русским художником постоянно: «В воскресенье утром едем к Родену в Медон, он пригласил…» — это из письма Рериха начала века. «Милый друг Николай Константинович! В воскресенье показывал Родену твои картины в Салоне. Он очень ими интересовался, много спрашивал про древние наши предания, о связи, которая существует между русской верой и русским искусством, о монастырях, сосновых борах…» — это из парижского письма Виктора Викторовича Голубева.

Художники Севера всегда привлекают пристальное внимание Николая Константиновича. Особенно художники любимой Финляндии.

Еще в 1898 году устраивается в Петербурге выставка финских художников — скромно сосредоточенных живописцев, умеющих передавать тишину своих хвойных лесов и озер, над которыми застыли валуны. Истинная эпическая сила воплощается в спокойных картинах Эдельфельта (Рерих отмечает его лестный отзыв о своих работах), в пастухах и рыбаках Акселя Галлена, живущих среди такой дремучей, торжественной природы, которая в самой себе несет выход из повседневности.

Рериха вовсе не привлекают претенциозные композиции Галлена, изображающие людей в сюртуках, с мрачно напряженными взглядами, спорящих то ли о книгах Ницше, то ли о картинах Бёклина:

«Такие его картины, как „Conceptio artis“ и „Probléme“, ничего, кроме смеха, не возбуждают, а „Сампо“, и „Айво“, и „Калевала“ очень хороши», — писал Рерих — художественный критик.

Аксель Галлен видится Рериху союзником в поисках эпического начала, необходимого современной живописи и почти утерянного современной живописью. Его фрески на темы «Калевалы» — их торжественные, тяжелые краски и сами образы близки рериховским битвам, походам и заклинаниям.

Это родство Рериха Врубелю и Богаевскому, волжанину Петрову-Водкину, литовцу Чюрлёнису, финну Галлену со временем становится все явственней, все неопровержимей. Его мир смыкается с мирами других художников. И, может быть, еще ближе смыкается с поисками литераторов двадцатого века. Особенно — поэтов двадцатого века.

5