Николай Рерих

У нас с Рерихом и разное отношение к истории человечества, к человеку, у нас органически разные миросозерцания. Мне дорого все то, что накоплено, в чем уже наметились созревшие идеалы… Рериха тянет в пустыню, вдаль, к первобытным людям, к лепету форм и идей. Он утверждает всем своим творчеством, всеми своими вдохновениями, что благо в силе, что сила в упрощении и просторе — и что нужно начинать сначала.

Мне дорога пушкинская речь, и хотелось бы, чтобы все говорили на этом языке богов. В этом ладном говоре столько истины. Рериху-художнику, мечтателю Рериху, его исконному вкусу не страшно было бы вернуться к бедной речи дикарей, лишь бы только инстинкты выражались четко и прямо, лишь бы только не было лжи и путаницы, внесенной так называемой цивилизацией.

Как всегда, однако, настоящая правда в середине, и с противоположных концов мы подходим к ней».

Это уже не спор, но приятие, понимание органических качеств художника: «Сделай так, как нужно тебе». Не поступаясь ни темами, ни сюжетами, ни приемами, входит Рерих в круг художников-современников.

Прочно входит в круг, потому что при всем отличии живописных приемов его сближает с «мирискусниками» и неприятие буржуазной современности, и ретроспекция — уход в прошлое (в принципе не важно, Версаль это, или ампирный Петербург, или первобытное городище), и достаточно идеалистические мечты о мирном пришествии золотого века к измученному человечеству, и столь же идеалистическая вера в Красоту, в Искусство, всемогущая сила которого способна возродить людей.

Точно ощутил и раскрыл одну из граней этой связи Борис Асафьев в «Книге о русской живописи»: «Тема города в изобразительном искусстве, воспринимаемая в новом живописном аспекте, оказалась привлекательной для целого ряда художников. Древнерусские становища и затем города расцветали у Рериха: Ростов Великий, Новгород, Углич. У него город — укрепление, „огород“ для защиты от кочевников».

Первобытный «огород» Рериха, скопище срубов и шалашей, обнесенных кольцом заостренных кольев, оказывается предшествием, предчувствием прекрасных Версалей и Петербургов.

Ветер, который гонит славянские ладьи, будет надувать паруса петровских фрегатов.

Но, конечно, Рерих истинно близок не Бенуа, не Кустодиеву, не Юону (при всем своем внимании и уважении к их творчеству), но Врубелю, с его славянским Паном, с золотым закатом над лиловыми горами, где распростерся поверженный Демон. Близок тихому литовцу Чюрлёнису, который пишет иногда почти левитановские заросшие кладбища с деревянными крестами, но чаще живет в мире загадочных символов: там странные светочи возжигаются сами собой на вершинах огромных пирамид, там мерцают волны неведомых морей, там застыли, воплотились в странно торжественные образы созвездия Тельца и Ориона.

Близок Богаевскому, влюбленному в сухие, рыжевато-серые горы Крыма — Киммерии, в выветренные скалы, в огромные камни, в облака, повторяющие очертания гор.

Поэт Максимилиан Волошин не отъединит Рериха от других художников, но закономерно объединит его с Богаевским и Бакстом (в статье с характерным названием «Архаизм в русской живописи»):

«„Камень становится растением, растение — зверем, зверь — человеком, человек — демоном, демон — богом“, — говорится в „Каббале“.

Камень, дерево, человек. Вот символы Рериха, Богаевского и Бакста — трех художников, которые при всем внешнем несходстве тесно связаны в русском искусстве своим устремлением через историческое к архаическому».

Справедливо связывая искусство «архаиков» с великими археологическими открытиями последних лет, которые открыли и приблизили великие цивилизации древности, с «древним духом», веющим в поэзии, с географическими понятиями «юга» для Богаевского и «севера» для Рериха, Волошин умеет раскрыть живописную самостоятельность всех художников так же, как неразрывную их связь:

«Но юг ли, иль север — основной их темой остается та же великая Земля, одинаково суровая, простая и трагичная…

С сурового древнего севера принес свое искусство Рерих. Оно такое же тяжелое, жесткое, неприветное, как его земля… Нельзя определить, какими тысячелетиями отделена от нас эта земля Рериха, земля, с которой только что сошла мертвая толща вечных льдов, земля, хранящая на себе только свежие следы глубоких царапин и борозд, оставленных древними ледниками.

На ней еще нет ни кустов, ни деревьев; одни лишь мхи, темные, как письмо древних икон, покрывают влажные, солнцем еще не согретые, не обласканные воздухом скалы… Земля хранит еще свои первобытные — глухие, темные и глубокие тона под угрюмым и тяжким небом…

Он действительно художник каменного века, и не потому, что он стремится иногда изобразить людей и постройки этой эпохи, а потому, что из четырех стихий мира он познал только землю, а в земле лишь костистую основу ее — камень. Не минерал, не кристалл, отдающий солнцу его свет и пламя, а тяжелый, твердый и непрозрачный камень эратических глыб.