Николай Рерих

Пюви де Шаванн умер за два года до приезда в Париж молодого русского художника. Художник выбирает среди многих возможных частных мастерских мастерскую Кормона.

Мэтр Фернан Кормон говорит в своей многолюдной мастерской: «Мы становимся художниками, когда остаемся одни». Русского ученика это очень устраивает. Он не любит работать на чужих глазах. Приносит мэтру на просмотр свои работы, не задерживаясь у него, не разделяя общества других русских живописцев, шумно обедающих в соседнем кабачке. Вечера проводит дома или в почтенном семействе соотечественников Лосских: домашний уют, неторопливое чаепитие, барышни поют из «Травиаты», аккомпанирует им некий итальянский маркиз — «ужасный господин, из всего, что бы ему ни сказали, все двусмысленность выведет».

Появляется у Кормона, когда нужно писать натурщиков. В мастерской многолюдно, как в классах Академии. Кажется, что вот-вот учитель остановится за спиной и скажет загадочно, тверским говорком: «Аполлон-то у вас француз…»

Вряд ли Кормон очень изменился за пять лет, с 1895 года, когда у него учился горбатенький, щеголевато одетый волжанин Борисов-Мусатов. А он свидетельствует: «Кормон очень похож на академического профессора Чистякова. Это невысокого роста худой старик, замечательно энергичный. Говорит он очень быстро и много, и говорит не стесняясь, так что ученики его боятся, и он крепко их пробирает, и весьма обстоятельно. Поправлять работы он приходит два раза в неделю… Кормон беспощаден ко всем безразлично. Одним взглядом он замечает у каждого ошибки. Его поправки и рассуждения замечательно верны. Его слова убедительны по своей правде и прямоте».

Рерих свидетельствует о том же: «Я показал Кормону свои рисунки, он тотчас стал распекать меня за тушевку, так как за ней, по его словам, как за красивой мишурой, пропадает самое дорогое, самое характерное».

Кормон избран учителем не потому только, что он действительно хороший преподаватель и у него учились многие русские живописцы. Сами темы художника волнуют и привлекают русского ученика. В девятисотом году Кормон — в расцвете сил. Ему пятьдесят пять лет. Он расписал Парижскую окружную мэрию, Сен-жерменский историко-археологический музей. Написал много картин, изображающих легендарных прародителей рода человеческого, сцены скандинавско-немецкого эпоса, сцены индийского эпоса. Жизнь первобытных людей, охота и изготовление кремневых орудий, создание одежды — сюжеты многих работ Кормона. Его сильные, мускулистые люди сосредоточены на этих простых, важнейших для них делах, хотя в позе первобытного оружейника отражается часто заданная поза натурщика, а древняя воительница написана явно с обитательницы парижского предместья, неумело потрясающей копьем. Но с такой тщательностью, с таким постоянством, с таким реальным знанием археологии еще никто не писал сцены из жизни древних. Стасов, правда, назвал плафон Кормона, изобразившего шествие всех земных рас, «фальшивыми гимназическими проповедями» и противопоставил ему работы Васнецова в московском Историческом музее.

Живописная гамма работ Васнецова действительно более мягка и привлекательна, чем резкий однозначный колорит композиций Кормона. Он сам себя считает скульптором по призванию; рисует он мастерски, а цвет его работ — скудный, «поджаренный», по выражению Грабаря. Но постоянен его интерес к образу древнего человека, сильного и цельного. И постоянно понимание самостоятельности каждого ученика его студии, если ученик этот — истинный художник. Поэтому он говорит господину Рериху: «„Nous sommes trop raffinés“, а вы идите своим путем. Мы у вас будем учиться. У вас так много прекрасного». «Вы» относилось не только к данному ученику, но вообще к России: «У вас в России так много прекрасного и характерного, и ваш долг, долг русских художников, почувствовать и сохранить это».

Студия Кормона — словно очередная ступень Академии. Только там «фигурный класс», работа с натурщиками и собственные «сочинения» были разъединены, последовательно продолжали друг друга. Случалось, что прекрасный рисовальщик мог проявить свою несостоятельность в создании «сочинений», а изрядный «сочинитель» выказывал слабости в рисунке, на что, надо сказать, Куинджи не обращал достаточного внимания.

У Кромона занятия рисунком поставлены профессионально и в то же время по иному принципу, чем академические классы. Рерих старательно воспроизводит натурщиков, вспоминая и закрепляя уроки Чистякова, — рисунок его становится все уверенней, все точнее.

В то же время Кормон вовсе не преследует «сочинительство». Рерих может писать не просто натурщика, стараясь с максимальной точностью передать его анатомические особенности. Он пишет первобытного охотника, согбенного под тяжестью огромного рога, не раздетого человека, но обнаженного человека, для которого нагота естественна и незамечаема.