Николай Рерих

«Я хотел говорить с Вами вовсе не о Вашем благосостоянии, домашнем хозяйстве и выгодах (которым, впрочем, готов сочувствовать искренно). Я хотел говорить с Вами о чем-то более важном, нужном, серьезном и глубоком именно потому, что к Вам расположен, ожидаю от Вас того и сего, и желал бы принести Вам пользу».

Стасов резко откровенен в этом письме. Ссылается на художника, глубоко почитаемого отправителем письма и адресатом:

«В разговоре со мной Репин сказал: „Рерих способен, даровит, у него есть краска, тон, чувство колорита и известная поэтичность, но что ему мешает и грозит — это то, что он недоучка и, кажется, не очень-то расположен из этого положения выйти. Он мало учился, совсем плохо рисует, и ему бы надо было — не картины слишком незрелые писать, а засесть на три-четыре года в класс, да рисовать, да рисовать. А то ему грозит так навеки и остаться очень несовершенным и недоученным. Учиться надо… И тогда можно надеяться, что из него выйдет настоящий и замечательный художник. Одною даровитостью ничего не возьмешь еще…“

Таковы слова Репина. И хотя я и не художник и не техник, а думал всегда то же и Вам говорил. Человеческие фигуры всегда меня оскорбляли (оба слова подчеркнуты двумя чертами. — Е. П.) у Вас, особливо во второй (нынешней) картине (вероятно, речь идет о „Походе“. — Е. П.).

Чего тут ехать за границу, когда надо не ехать и смотреть иностранцев (Вы этого уже достаточно проделали на своем веку), а засесть за натуру (человеческую) и рисовать с нее упорно, ненасытно! Я всегда это думал и говорил, думаю и говорю и теперь. А заграница — еще не уйдет от Вас!!! (подчеркнуто двумя чертами. — Е. П.). Прислушайтесь к моим резонам, и тогда не будете сердиться на меня. Ваш В. С.».

Осенью 1900 года Рерих уезжает в Париж.

2

Мог поехать за границу два-три года назад: ведь еще во времена «забастовки куинджистов» деликатно осторожный профессор Академии Василий Васильевич Матэ передал Рериху предложение, не уточняя, от кого оно исходит: перейти в другую мастерскую, писать там конкурсную картину, которая, конечно, даст право на медаль, на заграничную поездку. Студент ответил: «Василий Васильевич, помилуйте, ведь такая поездка на тридцать сребреников будет похожа».

А кто-то уже шепнул Архипу Ивановичу: «Рерих вас продал». И Архип Иванович засмеялся: «Рерих мне цену знает».

После этого, конечно, и речи не было о поездке за границу на казенный счет. Выпускник Академии поехал во Францию на деньги, отошедшие ему по разделу после смерти отца, летом 1900 года.

…В последнее время Константин Федорович стал раздражительно придирчивым, подозрительным. Слабела память, рос страх — казалось, что «Извару» и контору на Васильевском окружают враги, что домашние — тоже враги. «Мамаша за это время стала как бы прозрачная и все плачет», — озабоченно записывает сын. Доктора устраивали консилиумы, покачивали головами, брали гонорар, ехали к другим пациентам. Пришлось поместить Константина Федоровича в частную лечебницу на Песках. Там он послушно принимает назначенные лекарства, увлекается игрой в карты с другими больными. Когда приезжает сын, все пытается проводить его — приходится осторожно напоминать, что за ворота выходить нельзя. Вечером он хорошо ужинает, играет в карты, утром не просыпается.

Похороны почтенны, но немноголюдны. Константина Федоровича успели забыть — другие нотариусы оформляют деловые документы и завещания состоятельных петербуржцев.

Утомительно проходит ликвидация конторы, раздел наследства…

Наконец — перрон, уходящие назад окраины Петербурга, граница, Берлин — гостиница «Континенталь», Дрезден с его галереей, Мюнхен, Франция…

Марья Васильевна ежемесячно высылает сыну сумму, вполне достаточную для жизни. Сначала он живет в «Отель де Бургонь» — «Бургундском отеле».

Осмотревшись, снимает мастерскую на одной из улиц Монмартра — большую комнату с огромным окном, столом, умывальником, с лампой, которая вечером освещает небольшой круг. Пощелкивают угли в железной печке, шумит за окном толпа. Здесь хорошо читать письма из дому, по-прежнему добрые письма от Стасова: тот советует познакомиться в Париже с антропологом, этнографом, палеонтологом Федором Кондратьевичем Волковым, радостно сообщает о новых ядовитейших карикатурах Щербова на Дягилева в «Шуте».