Николай Рерих

Все же в этом рассказе ясна реальность жизни художника. Постоянная одержимость работой. Преувеличенность слухов о его богатстве, об устроенности жизни за рубежом.

Устроенность придет позднее. Но никогда не придет слитность с огромной российской эмигрантщиной, которая катилась на запад и на восток, оседала в Стамбуле, в Софии, в Париже, в Харбине, в Нью-Йорке.

То, что Рерих назвал «отпечатком эмигрантства», ему ненавистно. Ненавистна суета, озлобленность, жалкая ограниченность интересов, ненависть к «совдепии», из которой пришлось бежать в теплушках, пешком, на перегруженных врангелевских пароходах, теряя в панике детей, затаптывая упавших на трапах.

Эмигранты просят милостыню в Константинополе, шоферят в Париже, организуют балетные студии в американских городах. Русские газеты полны объявлений-воззваний о помощи: «вдова полковника Семеновского полка просит о теплой одежде для троих детей»… «Ищу семилетнего сына, пропавшего при эвакуации из Одессы. По слухам он где-то в штате Миннесота»…

Постепенно устраиваются — кто лучше, кто хуже, обрастают новыми вещами, заводят новые семьи, снимают квартиры, учат детей. В Харбине, в Белграде, в Сан-Франциско. Тоску о России пытаются приглушить организацией разных землячеств, клубов, обществ, стоянием утрени и обедни в православной церкви, запойным чтением статей о пришедшем Хаме, который бесчинствует в России, книг Зайцева, Бунина, Шмелева, погрустневшего Аверченко — об усадьбах, темных аллеях, святках и масленице, о сельских кладбищах, на которых стоят покосившиеся деревянные кресты, о детях, изведавших голод и бездомность.

Конечно, не все голодают и бедствуют.

Есть предусмотрительные, успевшие перевести капиталы в почтенные швейцарские банки. Есть оборотистые дельцы, уже наживающие новые капиталы. Но большинство русских живет в страхе и недостаточности. Недостаточность средств преследует художников и поэтов, композиторов и актеров. Ремизова, Бальмонта, Вячеслава Иванова, Коровина, Бунина — тех, без кого немыслимой казалась жизнь Петербурга и Москвы начала века, без которых немыслимой кажется жизнь Парижа двадцатых годов.

Картины не продаются, книги издавать нелегко, газетные гонорары скудны, трудно получить паспорт, вообще вид на жительство. Ведь не в доисторические времена живут сейчас люди, не кочуют племенами по вольной земле, не играют на свирелях, не ждут викингов на башнях — из Константинополя надо пробираться в Париж, где, говорят, можно устроиться, или в Болгарию, где почти родной язык, или совсем вдаль, в Новый Свет. Из потертых ридикюлей, из старых чемоданов извлекаются на границах заветные нансеновские паспорта, которые не дают прав гражданства, но все же дают право на жительство, удостоверяют принадлежность владельца паспорта к обществу… Нужно, чтобы человеку было куда пойти.

Рерихи — над этой бедствующей и озлобленной массой, над слухами, над хлопотами о заработках, о гражданстве, об устройстве детей.

Вероятно, власти «географической новости» — страны Финляндии — не отказали бы в подданстве семье знаменитого художника, выставка которого с таким успехом проходит в 1919 году в Хельсинки, бывшем Гельсингфорсе. Вероятно, в подданстве не отказали бы ни другие скандинавские страны, ни Соединенные Штаты. Но Рерихи не просят ни о каком гражданстве. Не просят даже о нансеновских паспортах. Всюду они именуют себя гражданами России — в Финляндии, власти которой достаточно враждебно настроены к России, во всех скандинавских странах, в Англии.

Безденежье и одиночество, сопутствовавшие, видимо, Николаю Константиновичу в Выборге, сменяются постоянным и все возрастающим успехом выставок, шумной прессой, ажиотажем коллекционеров, который приводит к тому, что картины Рериха начинают подделываться.