Николай Рерих

Возвращается здоровье в сортавальской тишине. Отступают боли и удушье. А здоровый Николай Константинович не может проводить время в праздном ожидании. Даже постоянно работая над картинами, не может жить только работой над картинами. Исхожены, изъезжены, можно сказать, исплаваны окрестности города. Посещен Валаам — остров встречает Рериха китежским колокольным звоном и расспросами монахов, которые одновременно сетуют на отрезанность свою от России и благодарят бога за то, что они отрезаны от большевистской России, которой вовсе не нужны схимники и послушники. Живут Рерихи не только в Сортавале, но и на острове Тулола, что простерся неподалеку своими лесами и скалами. Туда приходят рыбачьи лодки и снова уходят, скользя белыми парусами по синей воде. Там совсем уж тишь и глушь, тропинки, уводящие в леса и скалы, по которым можно идти бесконечно, как пишет Рерих в новых стихотворениях:

«Сперва шли широкой долиной.
Зелены были поля,
а дали были так сини.
Потом шли лесами и мшистым
болотом. Цвел вереск. Ржавые
мшаги мы обходили…
Пошли мы кряжем
скалистым. Белою костью всюду
торчал можжевельник…»

Или:

«В волнах золоченых скрылась ладья.
На острове — мы. Наш — старый дом.
Ключ от храма — у нас. Наша пещера.
Наши и скалы, и сосны, и чайки.
Наши — мхи. Наши звезды — над нами.
Остров наш обойдем. Вернемся
к жилью только ночью…»

Дата этих стихотворений — 1918. Год начала гражданской войны, год голодного Питера, лежащего в сугробах, по которым рабочие и профессора везут детские саночки с пайковой воблой. В Сортавале — ладожский ветер, тишина, слухи. Еще тише на Тулоле, где даже и слухов нет.

Повесть, написанная там в 1918 году, называется «Пламя».

По форме это повесть-письмо: письмо в измятом холщовом конверте пришло издалека, от человека, живущего где-то на северном острове:

«На горе стоит дом. За широким заливом темными увалами встали острова. Бежит ли по ним луч солнца, пронизывает ли их сказка тумана — их кажется бесчисленно много. Несказанно разнообразно.

Жилья не видно.

Когда солнце светит в горах особенно ярко — на самом дальнем хребте что-то блестит. Мы думаем, что это жилье. А, может быть, это просто скала. Налево и сзади — сгрудились скалы, покрытые лесом. Черные озерки в отвесных берегах… По лесам иногда представляются точно старые тропинки, неведомо как возникшие. Незаметно исчезающие…»

Молчаливый человек на сойме — парусной лодке — привозит еду, книги, письма и снова уплывает: «Но человекообразием мы все же не покинуты. В облачных боях носятся в вышине небесные всадники. Герои гоняются за страшными зверями. В смертельных поединках поражают темного змея. Величественно плавают волшебницы, разметав волосы и протягивая длинные руки. На скалах выступают великие головы и величавые профили, грознее и больше изваяний Ассирии. Если же я хочу посмотреть на труд, войну, восстание, то стоит подойти к ближайшему муравейнику. Даже слишком человекообразно…»

Автор этого письма — известный художник — подробно излагает свою жизнь и историю отъезда на остров, достаточно странную, во всяком случае — необычную.

Этот художник был поглощен живописью, одержим ею. Другие люди отдавали искусству часть своего времени, он — все время. Мастерская, холсты, палитра, сюиты картин. Новая живописная сюита имеет огромный успех на выставке; известный издатель предлагает сделать репродукции картин. Художник отправляет в типографию точные копии своих картин. Получает вскоре известие: «Печатня сгорела. Картины погибли».

Оказывается, погибшие копии были застрахованы издателем как подлинники. И когда художник снова выставил подлинные картины, зрители и критики, приняв их за ухудшенные повторения, за копии, все время восхищенно, с сожалением вспоминали первую выставку «подлинников».

Художник ничего не может доказать: «Тогда пылало алое пламя. Пламя гнева. Пламя безумия. Оно застилало глаза».

Потрясенный случившимся, он уезжает в глушь, к огромному озеру, на острова. Там утихает алое пламя гнева, застилавшее его взгляд, там он спокойно читает газетные сообщения о своей смерти: «Знаю я, что работаю. Знаю, что работа кому-то будет нужна. Знаю, что пламя мое уж не алое. А когда сделается голубым, то и об отъезде помыслим».