Николай Некрасов

Что испытывал после этих тяжелых разговоров Некрасов? Возможно, столь раннее объяснение с Белинским не входило в его планы, а вопросы и требования критика стали для него внезапным ударом. Он наверняка мог бы применить к себе грустные слова в вышеприведенном письме Белинского. Его отношения с бывшим наставником кардинально изменились, не могли не потерять прежние естественность и простоту. «Он повеселел (после достигнутой договоренности об условиях сотрудничества Белинского. — М. М.) и теперь при свидании протягивает мне обе руки — видно, что доволен мною вполне, бедняк!» — жестко пишет критик.

Но даже из этого письма видно, как потрясен и растерян был Некрасов. Конечно, он осознавал масштаб произошедшей катастрофы и переживал утрату доверия и привязанности дорогого человека, предшествующую его явно близившейся смерти (ситуация отягощалась тем, что Белинский с января пытался найти деньги на поездку в Силезию, в которой, будучи безнадежно больным, видел единственный шанс на спасение).

И всё-таки раскаяния, ощущения своей неправоты у Некрасова не было. Уже существенно позже в неотправленном письме Михаилу Евграфовичу Салтыкову 1869 года он раскрыл свои мотивы, о которых не сказал при первом объяснении с Белинским. Некрасов трижды начинал и откладывал это письмо. Эти попытки объясниться дополняют друг друга. Сначала Некрасов пишет прямую неправду: «Мысль о журнале пришла нам в голову летом 1846 года, когда Белинский ездил со Щепкиным в Малороссию. Об этом и об условиях, на коих он может вступить в дело, было ему написано, он отвечал согласием». Это утверждение опровергается фактами. К чести Некрасова, в других отрывках он его не повторяет. Дальнейшие объяснения носят ясный и логичный экономический характер: «В начале 1847 года он (Белинский. — М. М.) предложил мне, чтоб я ему дал в доходах журнала 3-ью долю. Я на это не согласился, как мне ни было тяжело ему отказывать, не согласился потому, что трудно было уладить дело: у нас еще были: Панаев, я, Плетнев, Никитенко, которому тоже как редактору кроме жалования принуждены мы были дать долю из будущих барышей (в 1848 году он вышел и от всякого участия как в убылях, так и в барышах отказался). К чему повела бы доля? С первого года барышей мы не ждали (да их и не было, а был убыток), между тем для нас и для всех друзей Белинского было не тайна, что дни его, как говорится, сочтены. Пришлось бы связать себя надолго…» В другом отрывке Некрасов уточняет, что именно считал подлинной обузой: «И мнение Панаева было то же, что и мое, именно, что предоставление Белинскому доли было бы бесплодно для него и опасно для дела, ввиду неминуемой близкой смерти Белинского, которая была решена врачами, что не было тайной ни для кого из друзей его; пришлось бы связать себя в будущем, имея дело не с ним, а с его наследниками, именно с его женой, которую все мы не любили, не исключая и Тургенева, который, между прочим, сочинил на нее злые стихи. И вот с ней-то нам пришлось бы иметь дело, это особенно пугало Панаева…» В этом случае нельзя не признать правоту Некрасова: жену Белинского Марию Васильевну Белинскую, в девичестве Орлову, и впрямь никто из его друзей не любил, считая их брак откровенным мезальянсом, а саму ее — недостойной гения заурядной мещанкой, удивляясь, что привлекло в ней такого человека, как Белинский.

Была у Некрасова и своя версия того, как изменилось отношение Белинского к произошедшему: «Я имею убеждение и некоторые доказательства, что Бел[инский] сам очень скоро увидел, что его положение как дольщика (при необходимости брать немедленно довольно большую сумму на прожиток и неимении гарантии за свою долю в случае неудачи дела) было бы фальшиво. Это он мне сам высказал». Некрасов настаивал, что Белинский признал правильность его решения и неразумность своих притязаний. Журнал — дело долгое, это не сборник, вложения в который сразу окупаются и приносят разовую прибыль. Журнал должен был издаваться десятилетиями и мог сталкиваться в процессе своей, сейчас только начинающейся, жизни с самыми разнообразными материальными проблемами. Неразумно было брать на себя тяжелые обязательства перед человеком, никакой пользы принести ему не могущим. Так думал Некрасов, и ему хотелось, чтобы так думал и Белинский.