Николай II

Первые симптомы болезни, впрочем, появились не в начале октября, а месяцем ранее, когда Николай II с семейством прибыл в Беловежскую Пущу. Там предстояла охота на зубров и оленей, — император надеялся хорошо отдохнуть и отвлечься от государственных дел. Однако отдыха не получилось. Вскоре после приезда цесаревич, прыгая в лодку, сделал очень широкий шаг и растянул ногу. В ночь на 7 сентября появилась опухоль, немедленно определенная врачами как забрюшинное кровоизлияние. Особой тревоги по поводу случившегося царь в своей обычной манере в дневнике не высказал: сперва написал об удачной охоте на оленя и лишь затем о том, как «бедный Алексей целый день промучился с ногой». 8 сентября, в праздник Рождества Богородицы, информация о больной ноге цесаревича повторяется — «он пролежал целый день в нашей кровати». Далее Николай II описывает облавы, охоту на зубров, оленей и кабанов. Потом информация о болезни сына в дневнике царя пропадает.

Но 5 октября царю не удается скрыть беспокойство. «Невеселые именины провели мы сегодня, — записывает он в тот день, — бедный Алексей уже несколько дней страдает вторично от внутреннего кровоизлияния. Первый раз это случилось в Беловеже. Проф[ессор] Федоров вчера приехал. Слава Богу сегодня он нашел известное улучшение». Как показало ближайшее будущее, болезнь тогда только развивалась. 6 октября император вынужден был констатировать: «С Алексеем перемен нет, только сон стал спокойнее». Ситуация осложнялась, цесаревич бредил, температура превысила 39. Царь старался находить время для больного сына, не ломая установившиеся правила: регулярно охотился, играл в теннис, посещал спектакли.

Старалась не показывать своей тревоги и императрица. П. Жильяр сообщает, как оживленно вела себя Александра Федоровна, наблюдая за театральной игрой дочерей — Марии и Анастасии. Но сразу же по завершении представления она бросилась в комнату, где лежал ее больной сын. «Через несколько минут императрица вернулась, — вспоминал П. Жильяр, — она снова надела свою маску и старалась улыбаться тем, кто толпился перед нею. Но я заметил, что государь, продолжая разговаривать, занял такое место, откуда мог наблюдать за дверью, и я схватил на лету отчаянный взгляд, который императрица ему бросила на пороге». «Двойное существование» царственной четы поразило швейцарца, ему тогда было непонятно, зачем государь и его супруга, желавшие быть около больного ребенка, заставляли себя показываться гостям и улыбаться? Ответ не составлял сложности — они не желали, чтобы стало известно, какой болезнью страдал наследник. «Я понял, что эта болезнь в их глазах имела значение государственной тайны», — резюмировал П. Жильяр.

Правомерно ли это утверждение?

Не берусь утверждать, но предположение выскажу: «государственной тайной» для придворных чинов и сановников болезнь наследника не была, как не было тайной желание царской четы проводить время не на публичных мероприятиях, а рядом со страдавшим сыном. К 9 октября состояние Алексея Николаевича настолько ухудшилось (о чем свидетельствовали и бюллетени), что с соизволения государя лица свиты и сановники, находившиеся в Спале, приняли участие в специально организованном молебствии о здравии цесаревича. Через день Святейший синод принял определение, благословив возносить во всех церквях империи прошения о выздоровлении болящего. Тогда же доктор тибетской медицины П. А. Бадмаев предложил царю свою методику лечения «в продолжение трех дней». «Я убежден, — писал Бадмаев, — что после трех чашек отвара, принятых внутрь, и одной чашки отвара для компресса снаружи улучшит состояние (так в тексте. — С. Ф.) государя-наследника и изменит температуру». Доктор предупреждал, что в таком случае необходимо отказаться от прочих лекарств.

Неизвестно, согласился ли царь на предложение Бадмаева, только вскоре острая фаза болезни миновала. Существует легенда о том, что заслуга в этом принадлежит Григорию Распутину. В своей книге о последнем самодержце Э. С. Радзинский приводит телеграмму, посланную «старцем» Александре Федоровне: «Бог воззрил на твои слезы и внял твоим молитвам. Не печалься сын твой будет жить», замечая: «Знаменитые врачи только печально качают головами: страшный финал неминуем». Телеграмму эту Аликс якобы торжествующе показывала врачам.

Данный факт находит подтверждение, в частности, у генерала А. А. Мосолова, осенью 1912 года находившегося в Спале. Императрица бодрой вышла к обеду, объявив, что боли у цесаревича прекратились и «через неделю мы едем в Петербург». «По словам императрицы, — писал Мосолов, — это было уже не в первый раз, что старец спасал жизнь наследника». Зная, что отъезд состоялся 4 ноября, нетрудно посчитать, когда императрица распорядилась о поездке, — это случилось 28 или 29 октября. К тому времени острая фаза болезни уже миновала. Распутинская телеграмма пришла вовремя.